Форум

-1-

Я стою на пьедестале и надеюсь, что мне удается выглядеть безразличным. Спина прямая, взгляд холодный, руки по швам — я давно уже научился все это поддерживать, независимо от того, что бушует внутри. Нельзя показывать, что расстроен. Уж тем более нельзя показывать, что боишься.

Я смотрю в какую-то определенную, но пустую точку над головами людей, собравшихся на награждение. Вокруг меня — другие спортсмены, но я уверен, что его взгляд прикован сейчас именно ко мне. И я не хочу с этим взглядом встречаться.

Тренер. Я почти всегда называю его именно так. Реже — отец. Папой — никогда. Возможно, все дело в том, что он для меня и есть тренер, сколько я себя помню. Как еще его тогда называть?

И я уверен, что тренер сейчас кипит от разочарования и негодования. Кипит, но не показывает, как не показываю я.

Кто-то из федерации подходит к пьедесталу слева, награждает третье место, переходит ко мне. Все как всегда: медаль на шею, грамота и какой-то пакет с призами в руки. Выдавливаю из себя улыбку, принимая поздравления.

Знали бы они о моем прейскуранте, не поздравляли бы. Но они не знают и, надеюсь, никогда не узнают. Такого мне тренер точно не простит.

Что безнаказанно можно быть только первым, я, кажется, знал всегда. Не уверен, что у меня всегда был прейскурант, но наказания всегда были, точно.

Я осторожно шевелю шеей, чтобы почувствовать на ней вес медали, мысленно пробегаю по строчкам прейскуранта. Физически его никогда не существовало, только на словах и фактах, но я все равно его вижу. Он — как меню во всяких кафе, поделен на два столбика. В первом — место, во втором — «цена».

Я вижу перед собой эти ряды букв и цифр, сосредотачиваюсь на самой верхней строке. «Второе место — 20». Не удерживаюсь, спускаюсь чуть ниже, упираюсь в «Третье место — 35». Любой, кто увидел бы этот лист, решил бы, что второе место дешевле третьего. Любой, но не я. Я знаю, что все «цены» в этом «меню» написаны в ременной валюте. За второе место тренер возьмет скакалку.

Награждение заканчивается традиционным совместным фото, и я уже знаю, что эта фотография будет стоять у самой стены на полке, там, где ее не будет видно. Не поставить ее совсем не даст мама, поставить на видное место — отец. Да я и не захочу, чтобы ее было видно. Это сейчас мне кажется, что я выгляжу спокойным, но фотография все выдаст. В лучшем случае это будет похоже на растерянность.

Все расходятся: кто-то счастлив, кто-то просто спокоен — правда спокоен, а не как я, некоторые расстроены. Все идут к родителям, друзьям и тренерам, обсудить все, поздравиться, вместе разойтись. И я иду тоже, понимая, что: во-первых, кроме как к тренеру, мне и подойти больше не к кому, а во-вторых, что теперь спокойствие изображать надо еще тщательнее.

Для тренера второе место — худшее, что я мог бы получить. Место лузера, немного не дотянувшего до победы. Он не говорит этого, но я знаю. Прямо в глазах вижу эту бегущую строку: «НЕУДАЧНИК».

Мы уходим со стадиона раньше остальных — тренер не дает мне ни переодеться, ни хотя бы попить и умыться. Не запрещает, нет, просто молча уходит, не давая мне времени на что-либо, кроме как последовать за ним.

Я знаю, куда мы идем, тут вариантов быть не может. Зал. Пустой и тихий в честь соревнований, никем кроме нас не потревоженный. Все — и тренеры, и спортсмены — сегодня будут отдыхать и восстанавливаться. И завтра тоже, воскресенье же. Все, но не мы с тренером.

— Тренироваться надо ежедневно, иначе никакого толка, — напоминает тренер, открывая зал и впуская меня внутрь, — После такого позора — можно и дважды.

Я киваю. Соревнования — не тренировка. Это я тоже давно усвоил.

Упражнения даются мне тяжело, тяжелее обычного. Тренер уверен, что это из-за лени и расхлябанности. Я уверен, но никогда ему этого не скажу — дело в другом. Просто нагрузка опять выросла. А ноги помнят, что будет потом, вот и подкашиваются.

Я все чувствую и понимаю — и что устал, и что каждый раз, стоит мне закончить подход, тренер объявляет новый, еще больший, с каким-нибудь усложнением, и что все это — тоже наказание для неудачника. Понимаю, но делаю, потому что те, кто хотят быть чемпионами, делают все, что им говорят. И потому что не слушать тренера нельзя.

Пока идет тренировка, я только и мечтаю о том, чтобы этот ад закончился. Как только тренер объявляет, что на сегодня хватит, я начинаю мечтать, чтобы тренировка шла вечно.

— Укладывай маты, — бросает он, выходя из зала в подсобку.

От одних только этих слов уже хочется рыдать. Но я не рыдаю — нельзя. Чемпионы не плачут.

Я беру один раскладной мат, оттаскиваю его к центру зала, укладываю сложенным на пол. Это — уже привычно, как чистить зубы утром или кроссовки после тренировки. Я делаю это не в первый раз, но сердце все равно замирает.

А потом начинает биться как глупая муха о стекло — истерично и бессмысленно — когда тренер приходит со скакалкой.

Это не такая скакалка, какие висят по всему залу, на каких прыгают дети во дворе и девчонки в школе. Она тяжелее, толще, и будто грязнее, хоть я и знаю, что это только так кажется, из-за старости. Я не знаю, откуда у тренера эта скакалка, где он ее взял и как долго уже хранит. Зато я точно знаю, что достает он ее только для меня. И гордиться тут нечем.

К ремню я еще как-то привык, могу десяток, а то и два, вынести молча, не показывая, что больно. Чемпионы не показывают, что им плохо.

После второго места кричать хочется с первого же удара, но я не кричу. Специально ложусь на маты с шортами и трусами в руках, чтобы потом впиваться в них зубами и не орать.

Тренер никогда не жалеет, а я и не жду. Жалость — позор для спортсмена. Пусть не жалеет.

Я не считаю удары — просто не могу сосредоточиться на счете, и так слишком много кругом всего: раздирающая, глубокая, нестерпимая боль, необходимость ее терпеть и молчать, липнущий к телу мат, свист скакалки. Я просто не могу заставить себя добавить ко всему этому еще и размеренный счет.

Я не считаю, и мне кажется, что ударов уже была сотня, если не тысяча. Мне кажется, но я знаю, что, если потом встать перед зеркалом и пересчитать петли — эти опухшие, синеющие и пульсирующие полукольца с хвостами, их будет даже меньше двадцати — часть сольется. Тренер всегда бьет так, чтобы следы скрывались трусами, а места там немного.

Удары прекращаются, а желание кричать — нет. Теперь, когда скакалка больше не опускается на меня со своим противным свистом, кажется, что боль должна начать утихать. Но она только усиливается, разливаясь к ногам и спине, вытягивая всю жизнь и все силы, и это так же невыносимо, как и само наказание.

Я слышу, что тренер отходит от мата и идет к подсобке и спешу встать. Нельзя так и лежать тут, когда он вернется. Один раз я не успел — хватило.

Вставать после такого трудно — тело и так все мокрое и прилипло к мату, а еще и ноги не гнутся, и руки отказываются отталкиваться и поднимать корпус. Боль при каждом движении только усиливается, хоть и кажется, что больше уже просто некуда.

Я знаю, что пока тренер уносит скакалку, надо встать, одеться и убрать мат на место. Каждое из этих «надо» — отдельный вызов, но самое страшное — второе.

В этот раз я успеваю закончить.

Тренер выходит из подсобки, оглядывает зал, проверяя, что мат уже у стены, и мне кажется, что он этим недоволен. Будто надеялся, что я не успею. Разумеется, только кажется.

Стоять перед ним прямо — трудно. Меня качает, ноги все еще дрожат, хочется обернуться во что-то холодное и неощутимое и лежать. И это можно будет сделать уже скоро. Дома — запереться в ванной, рассмотреть и пересчитать полосы, залезть и бесконечно долго отмокать под холодным душем, смывая с себя позор сегодняшнего дня.

— Давай еще десять кругов по залу, — командует тренер. — И быстрее, нас мать ждет.

Еще пару минут назад мне казалось, что я не смогу после такого и встать. Сейчас я доказываю себе, что могу даже бегать...