Этот Форум для тех, кто пострадал в детстве и страдает сейчас от насилия - воспитание и наказание поркой, психологический прессинг, семейная жестокость. Каковы последствия всего этого? Как пережить и отпустить?
Тем, кто интересуется взаимоотношениями отцов (в узком смысле) и детей, рекомендую к прочтению автобиографический роман Чарльза Буковски «Хлеб с ветчиной». Любителям выспренного слога - с осторожность, текст содержит ненормативную лексику.
Пара описательных выдержек.
Я принес конверт домой, вручил его матери и поднялся в свою комнату. Лучшей вещью в моей комнате была кровать. Я любил свою кровать и мог оставаться в ней часами, даже днем, натянув покрывало до самого подбородка. Здесь было покойно, никаких происшествий, никаких людей, ничего. Мать частенько находила меня среди бела дня в кровати. — Генри, а ну, вставай! Это нехорошо, когда мальчик целый день лежит в кровати! Сейчас же подымайся! Займись чем-нибудь! Но заняться было нечем. В тот день я не стал ложиться. Внизу мать читала записку. И скоро я услышал плач. Потом причитания: — О, Господи! Этот ребенок позорит своих родителей! Это срам! Что если соседи узнают об этом? Что они будут думать о нас? Родители никогда даже не разговаривали с нашими соседями. Потом дверь отворилась, и мать вбежала в комнату: — Как мог ты так поступить со своей матерью? Слезы заливали ее лицо. Я чувствовал себя виновным. — Вот подожди, вернется отец! Хлопнув дверью, она удалилась. Я сел на стул и стал ждать. Чувство вины не отступало… Я услышал, как вошел отец. Он всегда хлопал дверью, тяжело ступал и громогласно разговаривал. Он был дома. Через некоторое время дверь в мою комнату отворилась. В проеме стоял огромный мужик — более шести футов. Все померкло вокруг меня — стул, на котором я сидел, обои, стены, все мои вещи. Даже солнце скрылось за его тушей. Своей мощью и неистовством он подавлял все вокруг. Я видел только его уши, нос и рот — красная от гнева физиономия. В глаза я смотреть не мог. — Ну, что, Генри, марш в ванную. Я зашел, и он закрыл за нами дверь. Белые стены, зеркало, маленькое окошко, черная рваная занавеска, ванна и унитаз. Отец снял с крючка ремень для правки бритв. Приближалась моя первая порка. Потом это будет повторяться все чаще и чаще, и всегда, как мне казалось, без настоящей причины.
— Спусти штаны. Я спустил. — Трусы. Я спустил. Он примерил ремень к моей заднице и замахнулся. Первый удар поверг меня в шок, боли я не чувствовал. Второй был болезненный. С каждым последующим ударом боль нарастала. В начале порки я мог различать стены, унитаз, ванну. В конце я уже ничего не видел. Он лупил меня, бранил и наставлял, но я не понимал ни единого слова. Я думал о розах, которые отец выращивал в саду, об автомобиле в гараже. Я пытался отвлечься, чтобы не закричать. Я знал, что если заору, он, скорее всего, остановится. Я чувствовал, что он хочет, чтобы я заорал, и поэтому молчал. Слезы заливали мое лицо, пока я безмолвствовал. Потом все поплыло у меня перед глазами в сплошном сумбуре, я уже решил, что это никогда не кончится. В конце концов во мне что-то лопнуло, и я стал всхлипывать, давясь и задыхаясь от соленой слизи, которая скопилась в глотке. Отец остановился. Когда я очнулся, его рядом не было. Постепенно я стал различать предметы вокруг себя — маленькое окошко, зеркало… Ремень для правки бритв снова висел на крюке — длинный, коричневый, змеевидный. У меня не было сил нагнуться, чтобы подтянуть трусы со штанами, и я побрел к двери, путаясь в одежде. Я открыл дверь и увидел мать. Она стояла в прихожей и ждала. — Это неправильно, — сказал я. — Почему ты меня не защитила? — Отец всегда прав, — ответила мать и удалилась. Я доплелся до своей комнаты, спутанный штанами, и присел на край кровати. Соприкосновение с матрацем причинило мне страшную боль. За окном цвели отцовские розы. Красные, белые, желтые. Высокие и пышные. Солнце уже почти закатилось, и последние его лучи проникали в комнату. Я чувствовал, что даже солнце принадлежит моему отцу. Я не имею на него никаких прав, потому что оно светит над домом моего отца. Я был как его розы — частью собственности, принадлежащей только ему. К тому времени, когда меня позвали ужинать, я уже был в состоянии подтянуть штаны и спуститься на кухню, где мы ели всегда, кроме воскресенья. На моем стуле лежали две подушечки. Я сел на них, но все равно почувствовал, как горят и ноют мои ноги и жопа. Отец говорил о своей работе — как всегда. — Я сказал Салливану, что нужно объединить три маршрута в два и распределить их между развозчиками в каждой смене. А иначе никто не отрабатывает положенного объема… — Им следовало бы прислушиваться к твоим советам, папочка, — отвечала мать. — Извините, — сказал я, — пожалуйста, извините, но мне что-то не хочется есть. — Ты будешь ЕСТЬ! — рявкнул отец. — Мать старалась, готовила, тратила продукты. — Да, — подтвердила мать, — морковка, горошек и ростбиф. — Картофельное пюре с подливкой, — добавил отец. — Но я не хочу. — Ты съешь все до последней горошинки на твоей тарелке! — сказал отец. Он забавлялся. Это был его излюбленный тон. — Папочка! — одернула его мать. Я начал есть. Это было ужасно. Я представлял себе, что пожираю их вместе со всем, во что они верили и чем так дорожили. Я почти не жевал, я просто глотал все подряд, чтобы поскорее избавиться от всего этого. Тем временем отец говорил о том, как все вкусно и как нам повезло, что мы можем есть хорошую пищу, когда большинство людей в мире, и даже в Америке, голодало и бедствовало.
— Ну, что у нас на десерт, мамочка? — спросил отец. Мне было противно смотреть на его лицо, на мокрые лоснящиеся от жира губы. Он вел себя так, будто ничего не произошло, словно он и не лупил меня часом раньше. Когда я вернулся к себе в комнату, я подумал, что это не мои родители, что эти люди были вынуждены усыновить меня и теперь мучаются оттого, что я появился в их жизни.
***
Во время одной такой субботней игры я прорвался сквозь защиту противника и увидел, что Чак метнул мяч. Это была высокая затяжная свеча. Я помчался вперед к голевой линии, наблюдая за мячом через плечо. Я видел, он летит мне прямо в руки, и я поймал его за гол-линией. Но тут я услышал пронзительный окрик моего отца: — ГЕНРИ! Он стоял на тротуаре напротив нашего дома. Я отдал мяч игроку из нашей команды, а сам побежал к отцу. Вид у него был свирепый. Я почти чувствовал потоки ярости, исходящие от него. Он стоял в своей обычной позе: одна нога чуть выставлена вперед, налитое кровью лицо и дергающееся от учащенного дыхания пузо. Как я уже говорил, когда эта шестифутовая махина впадала в бешенство, то подавляла собой все вокруг. Я не мог смотреть ему в глаза, я видел только уши, рот и нос. — Ну, что, — начал он, — теперь ты уже достаточно взрослый и можешь ухаживать за газоном. Ты вырос и должен косить траву, подрезать кусты, поливать цветы. Пришло время поработать. Пора тебе пошевелить своей задницей! — Но я играю с ребятами в футбол. Суббота мой единственный день. — Ты что, перечишь мне? — Нет. В доме из-за занавесок за нами следила мать. Каждую субботу они затевали в доме уборку — пылесосили ковры и половики, полировали мебель, вощили паркет, а потом снова застилали его половиками, так что навощенного паркета и не было видно. Косилка и прочий инструмент лежали на дорожке. Отец показал мне на них. — Бери косилку и начинай подстригать газон, да смотри, не оставляй полос. Очищай бункер, как только он забьется. Когда закончишь подстригать в одном направлении, сделай то же самое в другом, ясно? Сначала двигайся с севера на юг и с юга на север, а потом с востока на запад и с запада на восток. Ты все понял? — Да. — И не корчи из себя несчастного, а не то я, действительно, сделаю тебя несчастным! После того как закончишь с косилкой, возьмешь резак и пройдешься вдоль краев газона мелким ножом. Не забудь подрезать траву под забором, срежь каждый стебелек! Затем… поставишь на резак эту циркулярку и подравняешь край. Запомни, линия края должна быть абсолютно прямой! Понял? — Да. — Когда закончишь с этим, возьмешь вот это, — отец показал на большие ножницы, — встанешь на колени и подстрижешь все оставшиеся волоски по всему газону. Затем вытянешь шланг и польешь все клумбы и грядки. Далее переключишь насадку на разбрызгиватель и подержишь фонтан над каждой частью газона по пятнадцать минут. Все, что ты сделаешь здесь — на газоне и в цветнике, повторишь на заднем дворе. Вопросы есть?
— Нет. — Отлично. А теперь послушай, что я тебе скажу. Когда ты все сделаешь и здесь и там, я выйду и проверю, и, не дай Бог, я увижу хоть одну торчащую травинку! Хоть один волосок! Если найду.. Он выдержал паузу, потом повернулся и пошел к дому, поднялся на веранду, открыл дверь и, хлопнув ею, скрылся. Я взял косилку, выкатил на газон и стал толкать ее с севера на юг. С улицы доносились возгласы ребят — они играли в футбол… Я скосил, выстриг и выровнял газон перед домом. Я полил цветочные клумбы и, включив воду, чтобы разбрызгиватель орошал подстриженный газон, двинулся на задний двор. По пути я выровнял края газона вдоль дорожки, ведущей задом. Не знаю, чувствовал ли я себя более несчастным, я ведь и так был слишком запуган и жалок. Для меня весь мир обратился в этот газон, и я должен был просто толкать вперед косилку и все. И я косил, стриг, резал и… Вдруг остановился. Я испугался, мне показалось, что так будет всегда: пройдет время, ребята закончат игру и пойдут по домам ужинать, пройдет суббота, а я все буду косить и косить… Когда я снова приступил к работе, то заметил, что с заднего крыльца за мной наблюдают мать с отцом. Они стояли молча, без движений. Я толкал косилку, как мне было ведено, и вдруг мать сказала отцу: — Посмотри, а он, когда косит, не потеет, как ты. Посмотри, как он спокоен и непринужден. — СПОКОЕН? ОН НЕ СПОКОЕН, ОН МЕРТВ! Когда я в очередной раз проходил мимо них, то услышал окрик: — ТОЛКАЙ БЫСТРЕЕ! ЧТО ПОЛЗЕШЬ, КАК УЛИТКА! Я стал толкать быстрее. Хотя это было тяжело, но мне нравилось. Я толкал все быстрее и быстрее, я почти бежал за косилкой. Скошенная трава летела с такой силой и скоростью, что большая ее часть вылетала из бункера. Я знал, что это разозлит отца. — АХ ТЫ, УБЛЮДОК! — заорал он, сбежал с крыльца и заскочил в гараж. Обратно он выскочил с поленом в руке, небольшим, примерно в фут длиной. Краем глаза я увидел, как он швырнул его в меня. Я даже не попытался увернуться. Полено угодило в правую ногу. Боль была ужасная. Нога отнялась, и мне пришлось силой заставить себя продолжить работу. Я толкал косилку вперед и старался не хромать. На обратном пути я наткнулся на это полено, подобрал его, отбросил в сторону и продолжил косьбу. Боль не стихала. — СТОЙ! — приказал отец. Я остановился. — Я хочу, чтобы ты вернулся и еще раз прошел то место, где ты косил с переполненным бункером. Ты понял меня? — Да. Отец повернулся и пошел к заднему крыльцу. Я вновь взялся за работу. А они стояли на крыльце и смотрели на меня. По окончании работы мне нужно было вымести всю траву с дорожки и вымыть ее. Я уже практически все закончил, оставалось лишь полить газон за домом по пятнадцать минут на каждую сторону. Я протянул шланг за дом, установил разбрызгиватель, когда отец снова вышел из дома. — Перед поливкой я хочу проверить, как выстрижен газон. Он вышел на середину газона, опустился на четвереньки и низко склонил голову, почти прижавшись щекой к траве, чтобы видеть оставшиеся травинки. Он прижимался то одной щекой, то другой. Я ждал.
— АГА! — воскликнул отец, подскочил и бросился к дому. — МАМА! МАМА! — вбежал на крыльцо. — Что такое? — Я нашел волосок! — завопил он и скрылся в доме. — Нашел? — Да! Пошли, я тебе покажу! Отец снова появился на крыльце, за ним поспешала мать. — Вот здесь! Здесь! Сейчас я покажу тебе! — тараторил отец, брякнувшись на четвереньки. — Вот, я вижу! О, я вижу два волоска! Мать опустилась рядом с ним. Я стоял и дивился на двух сумасшедших. — Видишь? — спросил он ее. — Два волоска. Ты видишь их? — Да, папочка, вижу… Наконец они поднялись. Мать пошла в дом, а отец посмотрел на меня: — Иди в дом… — приказал он. Я пошел, отец последовал за мной. — В ванную. И вот он закрыл за нами дверь. — Спусти штаны. Я слышал, как он снимает с крючка ремень для правки бритв. Правая нога все еще болела. Но для меня, перенесшего столько жоподралок, это уже не имело никакого значения. Весь мир за дверью ванной ровным счетом ничего не значил. Миллионы людей, собак, кошек, сусликов, зданий, улиц — все померкло. Только отец с ремнем в руке и я. По утрам он точил свою бритву об этот ремень, и я с ненавистью наблюдал, как он стоит перед зеркалом с намыленной физиономией и бреется. И вот я получил первый удар. Раздался плоский и громкий звук. Этот звук для меня был почти так же невыносим, как и боль. Еще удар. Отец махал своим ремнем, как заведенная машина. У меня было такое чувство, что я в могиле. Еще удар, и я подумал, что, наверное, это последний. Но я ошибся. Он бил и бил. У меня уже не было ненависти к нему. Он просто перестал существовать для меня, мне хотелось лишь поскорее убраться из его дома. Я даже не мог плакать. Мне было слишком больно. Больно и противно. Он ударил еще пару раз и остановился. Я ждал и слушал, как он вешает ремень на место. — Следующий раз я не хочу видеть ни одного волоска, — сказал он и вышел. Я осмотрелся — стены были прекрасными, ванна была прекрасна, тазик и занавеска были превосходны, и даже унитаз стал восхитительным — мой отец ушел.
Книжка Дж.Гринвуда «Маленький оборвыш» когда-то произвела на меня сильное впечатление: нищета и человеческое безразличие, с которыми сталкивается оказавшийся на улице юный герой, необходимость самому себе добывать пропитание, неприглядность жизни маленьких бродяжек, но хэппи-энд.
Мне было шесть лет. Моя мать умерла; отец женился на другой.
Мачеха моя была злая, ленивая и хитрая женщина. Звали ее миссис Берк. Целый день морила она меня тяжелой работой, заставляла нянчить ребенка, носить из колодца воду, убирать комнату, бегать в лавку – и очень худо кормила меня.
Отец давал ей каждое утро деньги на хозяйство; она тратила их на водку, потому что была пьяницей и без водки не могла прожить ни одного дня. Чтобы обмануть отца, она посылала меня в лавчонку купить на грош кучу старых негодных костей и рассказывала отцу, что это остатки от наших обедов.
Отец возвращался домой только вечером; он слу жил продавцом у одного богатого зеленщика на базаре – и очень уставал за целый день. Ему всегда было приготовлено к ужину горячее блюдо, а так как я очень часто с самого утра не ел ничего, кроме корки хлеба, мне сильно хотелось получить хоть кусочек мяса. Если мачеха видела, что отец дает мне что-нибудь со своей тарелки, она сейчас же начинала лгать.
– Ах, милый Джемс, – говорила она, – пожалуйста, не кормите ребенка: он, право, объестся и заболеет! Он ужасно жадный. Сегодня за обедом я три раза накладывала ему такие огромные порции вареной баранины, что хватило бы на двоих.
– Экий негодяй! – кричал отец. – Вертится тут да смотрит мне в рот, точно не ел целый месяц! Пошел спать, обжора, пока я не отхлестал тебя розгой!
Я ложился спать с пустым желудком, не смея произнести ни слова в свое оправдание.
Раз мачеха сыграла со мной особенно гадкую штуку. К ней пришла в гости какая-то женщина, и они вместе пропили все деньги, которые отец оставил на обед и на ужин. Когда гостья ушла, мачеха, немного протрезвившись, начала трусить: ведь отец будет очень сердиться, если узнает, что она оставила семью, без еды. Кроме того, надо было откуда-нибудь достать денег отцу на ужин. Но откуда?
Она стала плакать и причитать самым жалобным голосом.
– Бедная я, несчастная, что мне делать? – рыдала она. – Скоро придет твой папа, голубчик Джимми! Он скоро придет домой! Я не Могу приготовить ему ужин, и он до смерти изобьет меня! Несчастная я, бедная женщина!
Ее слезы тронули меня, и сердце мое растаяло от нежного названия «голубчик». Я пошел к мачехе, старался утешить ее и спрашивал, не могу ли я чем-нибудь помочь ей.
– Это ты так только говоришь, Джимми, – сказала она, – а думаешь совсем другое. Да и правда, ты не можешь меня жалеть: я всегда дурно обращалась с тобой! Ох, уж только бы миновала эта беда, я пальцем тебя больше не трону!
Смиренное раскаяние мачехи еще сильнее растрогало меня.
– Вы мне скажите только, чем вам помочь, я все сделаю, – с жаром уверял я ее.
– Помочь-то мне, конечно, можно, милый Джимми, только мне не хочется просить тебя об этом. Вот тебе, голубчик, полтора пенса, трать их, как хочешь.
Щедрость миссис Берк ошеломила меня, и я стал еще больше упрашивать ее сказать мне, как помочь ей.
– Да видишь ли, душенька, – проговорила она наконец, – ты бы мог сказать папе, что я дала тебе денег и послала тебя в аптеку купить для твоей маленькой сестренки лекарства и что ты будто бы потерял эти деньги. Ведь это не трудно, голубчик Джимми?
– А если отец поколотит меня?
– Полно, дружок! Как же это можно? Ведь я буду тут! Я скажу отцу, что на тебя налетел ротозей огромного роста, толкнул тебя, выхватил у тебя деньги и убежал, так что ты ни в чем не виноват. Отец не станет тебя бить, будь уверен! А теперь поди погуляй, купи себе что хочешь на свои полтора пенса.
Я ушел, хотя на душе у меня было неспокойно.
Я нарочно не спешил в этот вечер возвращаться домой, чтобы мачеха успела рассказать отцу историю о потерянных деньгах.
Когда я вошел, отец стоял у дверей с ремнем в руке.
– Иди-ка сюда, негодяй! – вскричал он, хватая меня за ухо. – Куда ты девал мои деньги? Говори сейчас!
– Я потерял их, папа! – проговорил я в страхе, смотря умоляющими глазами на миссис Берк. Я ожидал, что она вступится за меня.
– Потерял? Где же это ты их потерял?
– Да я шел купить лекарство для Полли, а большой мальчик наскочил на меня и вышиб их у меня из рук.
– И ты думаешь, я поверю твоим россказням! – вскричал отец, бледный от гнева.
Меня не особенно удивило недоверие отца, но я был просто поражен, когда мачеха вдруг проговорила:
– Да, вот он и мне сказал такую же неправду. А спросите-ка у него, Джемс, где он шатался до сих пор и отчего у него масляные пятна на переднике?
На моем переднике действительно были пятна от жирного пирожка, которым я полакомился за свои полтора пенса.
– Ах ты, дрянной воришка! – закричал отец. – Ты украл мои деньги и угощался на них!
– Да, я думаю, что это так, Джемс, – сказала подлая женщина, – и я советовала бы вам задать ему хорошую порку.
Она стояла тут, пока отец стегал меня до крови толстым кожаным ремнем. Насколько было возможно, я прокричал ему всю историю о деньгах, но он не слушал меня и бил, пока рука у него не устала. После порки меня заперли в темную комнату и оставили там до ночи. О, как возненавидел я мачеху! Я был так взбешен, что почти не чувствовал боли от кровавых рубцов.
Отец слепо верил этой лукавой обманщице и требовал, чтобы я любил ее, как родную мать. Раз вечером он пришел вместе с каким-то молодым человеком и послал меня за бутылкой рома. Когда я принес ром, гость налил стаканы и стал пить за здоровье отца и мачехи и желать им всякого счастия. Меня это нисколько не интересовало, и я уже собирался уйти вон из комнаты, когда отец остановил меня.
– Поди сюда, Джим, – сказал он. – Видишь ты, кто это сидит на стуле?
– Конечно, вижу, – отвечал я. – Это моя мачеха, миссис Берк.
– Не смей называть ее мачехой. Она тебе не мачеха! – крикнул отец.
– А кто же она?
– Она тебе мама, вот как ты должен называть ее! И ты должен любить ее, как родную мать, Поди поцелуй ее сию же минуту.
В словах отца не было ничего особенно печального, но, услышав их, я принялся горько плакать.
– Скажите, пожалуйста, чего этот негодяй хнычет? – закричал отец.
– Оставь его, друг мой, – вмешалась мачеха. – Он ужасно упрямый мальчишка… Да ведь ты и сам знаешь, какой он дрянной!
Я заплакал еще сильнее, потому что я очень любил мою покойную мать, и мне было больно называть скверную, лживую женщину матерью.
Отец рассердился и ударил кулаком по столу.
– Полно, не нападайте на мальчугана! – сказал гость. – Сколько ему лет, Джемс? – обратился он к отцу.
– Седьмой год.
– Э, так ему, пожалуй, скоро придется самому себе хлеб зарабатывать.
– Еще бы, еще бы! Давно пора! – затараторила мачеха. – Вон какой большой мальчишка! Пора зарабатывать деньги. Довольно бездельничать.
– Да ведь он и так работает, – недовольным голосом заметил отец, – он целые дни нянчит Полли.
– Ну, уж работа! Сидит себе с милой крошкой на руках, а то бросит ее да играет с мальчишками.
– А я вам скажу, – решительным голосом произнес гость, – что нет хуже на свете работы, как нянчить ребенка! Меня самого заставляли заниматься этим милым делом, но я бросил его при первой возможности, хотя мне после этого пришлось взяться просто за лаянье.
При этих словах добрый гость сунул мне тихонько в руку пенни.
Мне ужасно хотелось скорей улизнуть, чтобы прокутить свои деньги, и я перестал обращать внимание на разговоры больших.
Отправлено: 14.09.22 17:05. Заголовок: Не знаю, почему, но ..
Не знаю, почему, но почему-то очень раздражает, когда взрослые люди, супруги, называют друг друга мамочка и папочка. Не в каких-то своих играх, а в повседневности. Стэн Марш пишет:
цитата:
Книжка Дж.Гринвуда «Маленький оборвыш»
Начинала читать несколько лет назад и не дочитала, слишком мрачной показалась.
Начинала читать несколько лет назад и не дочитала, слишком мрачной показалась.
Я её в детстве читал, лет в 8-9, и больше остального мне в ней дух бродяжничества зашёл.
Синеглазка пишет:
цитата:
А мне иногда нравится, добавляет экспрессии.
Я тоже спокойно отношусь, но так, предупредил на всякий случай, вдруг у кого принципиальная позиция)
Синеглазка пишет:
цитата:
и это всё, что ты можешь предложить к ознакомлению?)
Если честно, я последнее время вообще ничего, кроме техпроцесса, который сам же и «пишу», не читаю, чёт руки не доходят. В литературе очень часто можно встретить так называемые тематические сцены, причём иногда в самых неожиданных местах, но подсовывать целый опус ради завалявшегося где-то в дебрях шестисотстраничного повествования 3-х секундного фрагмента - ну, сама понимаешь…) Да я и не настолько повернут, физика меня не так чтобы уж и привлекает. Хотя, как-то в ЖЖ мне попалась довольно-таки подробная библиография телесных наказаний детей в литературе с указанием действия (упоминание или описание), применённого девайса и распределения ролей. И заморочился ведь кто-то 🤦🏻 Для полного счастья не хватает только градации по страницам (или хотя бы по главам), был бы бестселлер на все времена😄
автобиографический роман Чарльза Буковски «Хлеб с ветчиной».
Читала, очень противоречивые чувства вызвала книга, но всё-таки откликнулось и не только наличием порочных сцен, но и какой-то неприглядностью происходящего что ли. Во многом похоже на мою семью - никто никому не нужен, все друг друга раздражают, главное, чтоб соседи не узнали.
рекомендую к прочтению автобиографический роман Чарльза Буковски «Хлеб с ветчиной».
люблю Буковски большинство его книг автобиографичны. случайно его открыл после просмотра тоже автобиографичного фильма "Пьянь"(1987) с Микки Рурком. кстати там сам Буковски мелькает в кадре камео
"тема" в его произведениях сочно затрагивается несколько раз. видно, что человек понимает о чём пишет...
Хотя, как-то в ЖЖ мне попалась довольно-таки подробная библиография телесных наказаний детей в литературе с указанием действия (упоминание или описание), применённого девайса и распределения ролей. И заморочился ведь кто-то 🤦🏻 Для полного счастья не хватает только градации по страницам (или хотя бы по главам), был бы бестселлер на все времена😄
Заморачиваются же некоторые однообразными, роботизированными переводами, когда машинка эмоциональней переведет)) А мне как-то мало всегда чистой механики, хочется еще слышать, как птички поют и ветерок играет в кудрявых кронах
Отправлено: 18.09.22 20:22. Заголовок: Из «Дневника писател..
Из «Дневника писателя» Ф.М.Достоевского.
«Видали ли вы, как мужик сечет жену? Я видал. Он начинает веревкой или ремнем. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений — музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее. Связав жену или забив ее ноги в отверстие половицы, наш мужичок начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их, слушая с наслаждением, а то какое бы удовольствие ему бить? Знаете, господа, люди родятся в разной обстановке: неужели вы не поверите, что эта женщина в другой обстановке могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста?
И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Удары сыплются все чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его как вино: „Ноги твои буду мыть, воду эту пить“, — кричит Беатриче нечеловеческим голосом, наконец затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыхание поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ужасных ударов на ее спине, — баста! Отходит, садится за стол, воздыхает и принимается за квас. Маленькая девочка, дочь их (была же и у них дочь!), на печке в углу дрожит, прячется: она слышала, как кричала мать. Он уходит. К рассвету мать очнется, встанет, охая и вскрикивая при каждом движении, идет доить корову, тащится за водой, на работу».
Отправлено: 18.09.22 20:40. Заголовок: Или вот, например. И..
Или вот, например. Из романа А. Толстого «Хождение по мукам»
Рано утром, чуть завиднелось, Анисья Назарова пошла доить корову. Но только открыла теплый хлев, откуда из темноты просительно замычала Буренка, - послышались выстрелы из степи. Анисья поставила ведро, поправила на голове платок. Сердце у нее билось, и, когда пошла к калитке, ноги обмякли. Все же она приоткрыла калитку, - по станичной улице бежали люди за тачанкой, на ходу влезая в нее. Выстрелы теперь слышались ближе и чаще, и со стороны степи, и со стороны пруда, и с одного конца широкой улицы, и с другой. Тачанка с товарищами из станичного Совета не успела скрыться, - ее окружили верхоконные. Они крутились, как собаки, когда рвут собаку, стреляли и рубили шашками. Анисья закрыла калитку, перекрестилась и пошла было за ведром, но вдруг ахнула и кинулась в хату, где спали дети - Петруша и Анюта. Гладя их по головкам, шепча на ухо, она разбудила их, одела и повела на двор за коровий сарай, где стояла скирда кизяков, сложенная высоким муравейником, внутри пустая. Анисья разобрала несколько кизячных плиток и велела детям залезть в скирду и там сидеть, не подавать голоса. Теперь вся улица гудела под конскими копытами, раздавались окрики, звякало оружие. Наконец в ворота Анисьиного двора начали бить прикладом: "Отворяй!" И когда Анисья открыла, ее схватили двое станичников, горячих от самогона. "Где Сенька Назаров, где муж, говори - шлепнем на месте". А муж Анисьи - не казак, иногородний - был в Красной Армии, и она даже не знала, жив ли он теперь. Так она и сказала, что не знает, где муж, - летом какие-то люди его увели. Бросив трепать Анисью, казаки вошли в хату, там все перевернули, переломали и, выйдя, опять схватили Анисью и поволокли на улицу к станичному Совету, где прежде жил атаман. Солнце уже было высоко, а станица стояла с закрытыми ставнями и воротами, - будто и не просыпалась. Только перед Советом крутились станичники на конях и подходили пешие, ведя связанных, иных избитых в кровь, крестьян и казаков. Потом узналось, что брали по списку, всех, кто еще весной голосовал за Советскую власть. В атаманской избе сидел непроспанный офицер с нашитой на рукаве мертвой головой и двумя костями. И рядом с ним - хорошо всем известный хорунжий Змиев, полгода тому назад бежавший из станицы. О нем все и думать забыли, а он - вот он, с висячими усами, налитой, здоровый, красный, как медь. Когда Анисью впихнули в избу, хорунжий кричал арестованным, - а их под охраной стояло здесь более полусотни: - Краснопузая сволочь, помогла вам Советская власть? Ну-ка рассказывайте теперь, чему вас научили московские комиссары?.. Офицер, глядя в список, говорил тихо каждому, кого выталкивали к столу: - Имя, фамилию признаешь? Так. Сочувствуешь большевикам? Нет? Голосовал в мае месяце? Нет? Значит, врешь. Всыпать. Следующий, казак Родионов. - И поднимал бледные, пегие, как у овцы, глаза: - Стать по форме, глядеть на меня! Был делегатом на крестьянском съезде? Нет? Агитировал за Советы? Опять нет? Значит, врешь полевому суду. Налево! Следующего... Станичники подхватывали людей и, столкнув с крыльца, валили на землю, сдергивали шаровары, заголяли, один садился на дергающиеся ноги, другой коленями прижимал голову, и еще двое, вытащив из винтовок шомпола, били лежащего, - со свистом, наотмашь. Офицер не мог уже разговаривать тихим голосом, - так страшно выли и кричали люди за окнами. Экзекуцию обступила толпа конных и пеших станичников из налетевшего отряда и тех из местного казачества, кто выскакивал из хаты навстречу отряду, крича: "Христос воскресе!.." Они тоже орали и матерились: "Бей до кости! Бей до последней крови! Будут знать Советскую власть!" Наконец в атаманской избе остались только Анисья и молоденькая учительница. Она приехала в станицу по своей охоте, все старалась просветить местных жителей, собирала женщин, читала им Пушкина и Льва Толстого, с детишками ловила жуков, - это в такие-то времена ловить жуков! Хорунжий Змиев закричал на нее: - Встать! Жидовская морда! Учительница встала, некоторое время беззвучно трясла губами. - Я не еврейка, вы это хорошо знаете, Змиев... И если бы даже была еврейкой, - не вижу в этом преступления... - Давно в Коммунистической партии? - спросил офицер. - Я не коммунистка. Я люблю детей и считаю долгом учить их грамоте... В станице девяносто процентов не умеющих читать и писать, вы представляете... - Представляю, - сказал офицер. - А вот мы вас сейчас выпорем. Она побелела, попятилась. Хорунжий заорал на нее: "Раздевайся!" Хорошенькое личико ее задрожало, она начала расстегивать клетчатое пальтишко, стащила его, как во сне... - Слушайте, слушайте! - и замахала на офицера рукой. - Да что вы, что вы! - А за окном кто-то нестерпимо затянул истошным голосом. А хорунжий все свое: "Снимай, панталоны, стерва!" - Мерзавец! - крикнула ему учительница, и глаза ее загорелись, лицо залилось гневным румянцем. - Расстреливайте меня, звери, чудовища... Вам это так не пройдет... Тогда хорунжий схватил ее, приподнял и грохнул об пол. Два станичника задрали юбку, прижали ей голову и ноги, офицер не спеша вылез из-за стола, взял у казака плеть, на серое лицо его наползла усмешка. Занеся плеть, он сильно ударил девушку по стыдному месту; хорунжий, перегнувшись со стула, громко сказал: "Раз!" Офицер не спеша сек, она молчала... "Двадцать пять, довольно с тебя, - сказал он и бросил плеть. - Иди теперь, жалуйся на меня окружному атаману". Она лежала, как мертвая. Станичники подняли ее и унесли в сени. Очередь дошла до Анисьи. Офицер, подтягивая кавказский поясок, только мотнул головой на дверь. Анисья, обезумев от ненависти, начала выбиваться, - когда ее потащили, хватала за волосы, выламывалась, кусала руки, била коленками. Вырвалась и, простоволосая, ободранная, сама кинулась на станичников и потеряла сознание, когда ее ударили по голове. Ей спустили кожу со спины шомполами и бросили у крыльца, - должно быть, думали, что скверная баба кончилась. Карательный отряд ротмистра Немешаева навел в станице порядок, поставил атамана, нагрузил несколько подвод печеным хлебом, салом и кое-каким реквизированным барахлом и ушел...
"Гости разошлись. Измученный слезами, Додя прикорнул на маленьком диванчике. Отыскав его, мать берёт на руки отяжелевшее от дремоты тельце и ласково шепчет: — Ну ты… блиноед африканский… Наплакался? И тут же, обращаясь к отцу, перебрасывает свои мысли в другую плоскость: — А знаешь, говорят, Антоновский получил от Мразича оскорбление действием. И, подымая отяжелевшие веки, с усилием шепчет обуреваемый приобретательским инстинктом Додя: — Хочу, чтобы мне было оскорбление действием. Тихо мерцает в детской красная лампадка. И ещё слегка пахнет всепроникающим блинным чадом…"
Отправлено: 03.11.22 12:10. Заголовок: Из книги «Цветок пап..
Из книги «Цветок папоротника» Лилия Кондрашкина
Багровым шаром садилось на западе солнце. По темнеющему небу неспешно плыли опаленные закатом облака. Их стреловидная форма предвещала теплый завтрашний день. Завтра. Наступит ли оно для сегодняшнего мира? Мира, обреченного людьми на ежедневное выживание. Вроде бы то же согревающее солнце, то же синее небо, но под ними, здесь, на земле все изменилось, все стало чужим. Свой чужой мир, к которому невозможно привыкнуть, кажется, уже никогда. Даже вот этот березовый лес лишь выглядит по-прежнему родным. К белым с черными полосками деревьям нельзя прикасаться ночью — это верная и мучительная смерть. Каждая береза с наступлением ночи зажигает свои черные вкрапления, отчего в лесу наступает почти что день. Зрелище завораживает дух. Понадобилось два десятка жизней для понимания опасности ночной красоты. Днем же березы, как березы: любуйся, трогай, руби на дрова, заготавливай розги для нерадивых детей. Двенадцатилетний Генка с шестилетним Пашей шли по лесу. Солнце еще освещало деревья, что делало путь безопасным. Однако пора было возвращаться в деревню. Мальчиков, наверняка, уже потеряли. — Пора возвращаться, не то скоро березы зажгутся, — уже в который раз напоминал Паша. Он уже начинал хныкать. — Мы просто не будем их трогать. — А если случайно? — Засунь руки в карманы. Через одежду яд не действует, — почти сердился Генка. — Откуда ты знаешь? — Паша был так удивлен новостью, что даже остановился. — Проверял. — На себе?! — удивлению не было предела. — А то, — гордо подтвердил старший брат. — Тебе не было страшно? — продолжал расспросы Паша. — В нашем мире не боятся лишь дураки. — Все равно пора возвращаться, — вернулся к первоначальной теме мальчик. — Папа строго-настрого запретил гулять так долго. Накажет ведь. — Так не ходил бы со мной. Я бы один справился. — Я тоже посмотреть хочу на цветок. — Ты же в него не веришь, — усмехнулся Генка. — Не верю в цветок, но верю, что от каждой болезни на Земле есть лекарство. Генка резко остановился, так что Паша наткнулся на него. — Глубокая мысль, — согласился старший брат с младшим. — Все-таки нам пора возвращаться.
Дома мальчиков, действительно, ждали. Никанор — отчим Генки и родной отец Паши — хмуро ходил по большой комнате, заложив руки за спину. Он то и дело останавливался возле окна, выходящего на главную дорогу деревни. По ней должны были вернуться мальчики. Другого пути к дому не существовало. Уже темнело, но никого видно не было. Никанор продолжал ходьбу по комнате. — Они могли зайти к кому-нибудь в деревне, — раздался слабый женский голос, когда мужчина в очередной раз подошел к окну. Никанор обернулся. В проеме, ведущем в соседнюю комнату, стояла его жена — Нина. Она держалась за косяк правой рукой, чтобы не упасть, да и весь ее вид говорил о трудности стоячего положения. Впалые щеки на бледном лице, тусклые глаза с красными белками говорили о болезненном состоянии женщины. Она выглядела лет на пятьдесят пять, хотя ей было всего тридцать два года. Болезнь нового мира съедала ее живьем. Болезнь, от которой не было создано лекарства, как не было самого названия болезни. Никанор смотрел в краснеющие глаза жены и гадал, сколько времени у них осталось. Полгода? Год? Возможно, больше. Может быть, даже сего-дняшняя ночь станет последней в их совместной жизни. Никанор с Ниной сошлись не по любви. У каждого из них было по сыну, лишившемуся второго родителя, что по законам их деревни считалось основанием для брака. Ребенок до совершеннолетия — восемнадцати лет — должен воспитываться в полной семье. Деревенский глава строго соблюдал сей непреложный закон. Умри Нина сейчас, Никанору пришлось бы выбрать другую женщину либо отдать сыновей на воспитание. Несмотря на принудительное сочетание браком, Никанор с Ниной через год полюбили друг друга. Еще через год женщина заболела. Никто не знал способа излечения. Были лишь разговоры стариков, что заболевшему человеку поможет настой из цветков папоротника. Однако никто никогда не видел цветка папоротника даже в этом изменившемся мире. — Зачем ты встала? — Никанор подошел к Нине, заботливо помог дойти до лавки под окном. — Я хочу присутствовать при возвращении мальчиков. — Боишься моей несдержанности? — мрачно спросил мужчина. — У меня нет для этого оснований, — ответила Нина и тут же поправилась, — до сих пор не было. — Я же пообещал тебе не трогать Генку без твоего разрешения, хотя он давно уже заслужил, — Никанор перевел взгляд на розги, стоящие в углу слева от окна. — Дурацкий закон, запрещающий наказание не кровных детей без согласия кровных родителей. — Ему тяжело видеть меня в таком состоянии, — оправдывала сына Нина. — Нам всем тяжело, — напомнил Никанор. — Я знаю, — Нина привалилась к груди мужа. Тот обнял ее левой рукой за плечи. Женщине в такие минуты казалось, что болезнь отступает, что впереди еще годы счастливой жизни с мужем и детьми. — Генка плохо влияет на Пашу. — Они совсем как родные братья. Ему станет не по себе, если ты накажешь Пашу. — Ты умеешь уговаривать. Родители, говоря о детях, не заметили, как те прошли по дороге мимо окна. Они лишь услышали шаги в сенях. Затем открылась дверь в комнату. Вошедшие мальчики замерли у порога, чувствуя себя виноватыми. Отец встал. Мать осталась сидеть. — Ну, подходите, — проговорил мужчина. Мальчики переглянулись и несмело подошли к родителям. — Где вы были так долго? Мы уже начали волноваться, — голос Никанора звучал спокойно, но братья знали, что внешнее спокойствие может окончиться неприятностями. Родительская любовь не отменяет наказания, о чем свидетельствовал прут в углу. Хотя Генка ни разу не был наказан так строго, он волновался за брата. Его не стоило брать с собой и на этот раз. — В лесу, — вместе ответили братья. Генка увидел, как омрачилось лицо матери при этом ответе. — Я же запретил вам гулять там в сумерках. Солнце почти не освещает берез, — Никанор переводил хмурый взгляд с одного сына на другого. — Сегодня можно найти цветы папоротника. — Его не существует, пойми это, Генка, — голос отца повысился, брови сошлись к переносице. — Я верю, — упрямо тряхнул головой мальчик. — Я тоже верю, — подал голос Паша. Никанор смерил младшего сына холодным взглядом. Паша опустил глаза в пол. Теперь он точно будет строго наказан. Надо было промолчать, как советовал Генка в сенях. Не послушался старшего брата. Слов назад не возьмешь. Остается терпеть. — Генка, помоги маме, — приказал отец, глядя на Пашу. — Но папа,… — начал говорить Генка и умолк под взглянувшим на него мужчиной. Взгляд отца ясно говорил о большом желании наказать и его, но мешает молчаливое несогласие матери. Генка подошел к маме, помог встать. Женщина молча смотрела на Никанора. Она не могла помочь младшему сыну и защитить его от наказания. Паша всецело принадлежал ее мужу. Лишь проходя мимо, Нина наклонилась и поцеловала мальчика. На ласку он имела право в любой ситуации. — Держись, — пожелала она и, умоляюще, взглянула на мужа. Тот отрицательно помотал головой, давая понять об окончательно принятом решении. Нина вышла в сопровождении Генки, опираясь левой рукой о его плечи. На пороге Генка обернулся и кивнул Паше, смотревшему на их уход. — Я ведь предупреждал тебя, что не надо верить Генке, — напомнил Никанор, когда они остались одни в комнате. — А если цветок папоротника, действительно, существует и сейчас цветет? — робко спросил Паша. — Нет никакого цветущего папоротника, а вот провинившегося мальчика я отлично вижу. Сколько раз ты не слушался меня? — Двадцать раз, папа, — вздохнул мальчик. — Сегодня двадцать первый. — Отлично умеешь считать, — похвалил отец. — Тогда я сказал, что ты уже большой и будешь наказан розгой. Я правильно говорю? — Правильно, папа, — снова вздохнул Паша. — Что ж. Не будем терять время. Слово нужно держать, каким бы тяжелым ни было его выполнение. — Согласен, папа. Генка говорит то же самое. — Правильно говорит старший брат. Паша подошел к лавке, лег на живот, руки сунул под голову. Никанор нагнулся, спустил с сына штаны, повыше задрал рубашку. Эти прикосновения перед наказанием означали, что отец по-прежнему очень любит сына, что его строгие действия всего лишь часть воспитания хорошего человека. Мальчик напрягся. Он еще не знал порки, только слышал рассказы ребят. Все дружно говорили о сильной боли, причиняемой прутом — веткой березы. Никанор потрепал голову сына. Затем выпрямился, взял из угла розгу. — Будь терпелив. Отец взмахнул прутом и оставил на теле красную полосу. Мальчик взвизгнул от боли. Еще одна отметина легла рядом. Третья, четвертая. Боль усиливалась. Паша мысленно дал слово, никогда не провинятся. По щекам текли слезы. Не обращая внимания на плач сына, Никанор продолжал наказание. На улице раздался колокольный звон. Никанор остановился. — Опять лезут! Вы, кажется, их привели за собой. — Мы никого не слышали, — всхлипывая, проговорил мальчик. — Они двигаются бесшумно, — напомнил Никанор, бросая розгу в угол. — Если это из-за вашей прогулки, то тебе снова достанется завтра, — пообещал отец, уже держась за ручку входной двери. Паша медленно поднялся с лавки, подтянул штаны. В душу проник страх за отца, ведь он может не вернуться вообще. Лучше снова перенести наказание розгой, чем потерять родного человека. К тому же следующий папа может оказаться суровее. Так размышлял шестилетний мальчик, медленно идя к маме и старшему брату.
Отправлено: 17.05.23 07:23. Заголовок: "Лишь только кон..
"Лишь только кончил Вукол урок по Начаткам, именно об Антиохе Эпифане, - вошел к нему дядя. После вопросов: кто хуже чорта, в который день создана курица и т. п., дядюшка сказал: "А что это я никогда не спрошу у тебя урок? Читай-ка, брат, что учил сегодня". Вукол зажмурил глаза и начал читать. Дядя следил по книге пальцем и был, повидимому, доволен. Но вот Вукол дошел до камня претыкания: он назвал Антиоха Эпифана Эпиохом Антифаном. - Что? - закричал дядя, - повтори-ка, скотина! Повторил Вукол. - Мерзавец! Это кощунство! Розог! Позвать Гаврилу! - Дядюшка, дяденька! бейте, но не секите; есть не давайте три дня, ухо оторвите, но не секите. - Выговорив это, Вукол еще более испугался. Надобно заметить, что он не был еще ни разу сечен. - Покажу я тебе, кощун, как смеяться над божественным. - Дяде казалось все святым, что напечатано славянскими буквами. Совершилась операция сечения розгами - одна из отвратительнейших операций. И больно было Вуколу, и крайне стыдно. В розгах он видел последнюю степень позора. Первый раз он сознал себя, первый раз в сердце его кипела злоба на старших. Злоба душила его. Оставшись один, Вукол заговорил: "А, так высекли, высекли же!.. давно обещались!.." - и потом заплакал."
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 17
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
большинство его книг автобиографичны. случайно его открыл после просмотра тоже автобиографичного фильма "Пьянь"(1987) с Микки Рурком. кстати там сам Буковски мелькает в кадре камео 
Сами бы попробовали 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума