Форум

Дяденьку, к которому отдали учиться брата Федора, мы не любили, как человека необычайно грубого. Он находил, что братьев мало секут, и говорил так: "Уж если бы мне дали вас высечь, уж вы бы у меня!.." И голос его звучал таким чувством, как будто то были самые приятные мечты его и желания в жизни. Фигура его была очень оригинальна: лицо длинное и рябое с вечно глубокомысленным выражением, нос большой и топорный, руки, ноги -- все неуклюже; серые небольшие глаза до того невыразительные, бессмысленные, что не делай он движенья ногами и руками, его можно было бы принять за дурно сделанную чучелу. Грубость натуры и необразованность выказывались в нем на каждом шагу. Походка его была тверда и медленна, одну руку он вечно держал за спиной, как будто она приросла там.
Являясь в детскую, он целовал в лоб свою любимую племянницу Соню, а для приличия и Катю: "Ну, здравствуй, Соня; здравствуй, Катя..." Когда же очередь доходила до меня, он отворачивался и сухо говорил: "Ну, здравствуй, мамзель Наталия". Затем неизбежно следовало восклицание: "А как у меня болит поясница, Сашенька!" -- так он называл тетеньку Александру Семеновну, или: "А какой у меня геморрой, Сашенька!" С родной сестрой своей он здоровался очень холодно: они не любили друг друга, и Степанида Петровна явно над ним смеялась. Он очень любил рассказывать, но говорил так, что никто не мог понять его; кончив рассказ, он громко смеялся. Я всегда присоединялась к нему: меня ужасно смешил глубокомысленный его вид и уверенность, что он очень умно говорит. Ему случилось долго быть в Курске, и все сведения, которые он вывез оттуда, состояли вот в чем:
-- Представьте себе, Сашенька... ха, ха, ха!.. Там виноград гривна фунт... ха, ха, ха!.. Здесь просто дрянь, а уж в Курске я видывал, так с аршин...
-- Хорош город Курск, дяденька? -- спрашивала я с насмешкой.
-- Хорош! Идешь, так тебе и суют виноград, право, кисть в аршин, мужики едят... ха, ха, ха!..
Он жил с своими родителями. Я часто гостила у бабушки и видела, как они жили. Квартира у них была маленькая, всего три комнаты и кухня, прислуги никакой: бабушка сама отправляла должность кухарки и горничной. У дедушки были свои любимые занятия, которых он не уступил бы никому в свете: топить печки, чистить самовар, подсвечники и ножи. Дяденька занимался живописью и служил в герольдии, но служба была легкая, частной работы мало, и потому он проводил время в раскладывании гранпасьянса, в медленном курении коротенькой трубки и в грызении своих ногтей, чем он так обезобразил свои руки, что мне делалось дурно, когда я на них смотрела. А иногда он, заложив руку за спину, прохаживался по комнате и напевал:

"Молодой матрос корабли снастил",

так печально, что мне делалось страшно; я прижималась к бабушке и просила ее рассказать мне что-нибудь о своей жизни. Но главную роль в его жизни играл сон. Часто он ложился после обеда, а просыпался только на другой день к вечеру, и то благодаря бабушке, которая, испугавшись, что ее сын так долго остается без пищи, решалась, наконец, раскачать его. Он раскрывал распухшие глаза и грубо говорил:
-- Что вы ко мне пристали с вашим чаем?.. Не дадут заснуть хорошенько, только ляжешь, и будят: "Вставай, Семен..."
Только приходя к нам, он уверялся, что уж давно другой день.
-- Дай-ка мне, мамзель На-та-лия, сегодняшнюю афишу.
Я подавала афишу. Глубокомысленно посмотрев число, он разражался хохотом.
-- Ха, ха, ха, Сашенька! Я лег седьмого, а теперь восьмое... ха, ха, ха!..
Ему-то маменька вверила воспитание брата Федора; дяденька встретил его такими словами:
-- Ну, брат Федор, не ленись, а то засеку, -- и сдержал слово. Забитый и засеченный, бедный мальчик сделался заикой и когда являлся домой, то походил между нами на юродивого..
-- Что, Федя, тебя секли и нынешнюю неделю? -- спрашивала я.
-- Да... пяттть... рааааз, -- отвечал он с страшным усилием.
Я плакала, когда он опять шел к дяденьке...
К счастью Федора, его баловала бабушка, которую мы все любили: она каждое воскресенье приносила нам гостинцу, обходилась с нами ласково и никогда не читала нам наставлений...
Заметив, что бабушка потихоньку кормит внучка, дядюшка бранился и грозил запирать его в особую комнату. Сначала он сек брата прутьями из веника; но бабушка сердилась и долго не давала веника, уверяя, что он ей нужен -- кухню мести... Наскучив одолжаться и заметив, что хитрая старуха начала носить из бани веники тощие, дядюшка купил целый воз прутьев у чухонца, который кричал на дворе: "метла! метла!", -- велел сложить их в чулан, где лежали дрова, а при свидании с маменькой потребовал истраченные деньги...
Рассердившись за какую-нибудь кривую линию, дяденька приказывал племяннику принесть розог из чулана: "Да смотри, хороших, а не то сам пойду, хуже будет!" Племянник, будто получив приказание принести стакан воды, уходил молча. Сначала он пробовал тронуть своего палача, плакал, кидался перед ним на колени, умолял; но палач медленно ходил по комнате, курил и молчал, не обращая внимания на бедного брата... Бледный и дрожащий мальчик с посинелыми губами продолжал стонать и рыдать, умоляя хоть отложить наказание, но дядюшка молчал. В отчаянии он полз на коленях за дядюшкой и целовал его ноги, -- ничто не помогало!.. И брат, наконец, оставил бесполезные попытки. По первому приказанию он шел к бабушке за ключом от чулана.
-- Что, Федя, разве опять? -- спрашивала она с ужасом.
-- Да, бабушка, онять.
И брат плакал, тронутый ее участием.
-- Да не дам же я ключа... скажи своему злодею!
Но брат умолял ее дать ключ, говоря:
-- Хуже будет, он меня до смерти засечет!
Бабушка сама бежала с ним в кладовую, повторив:
-- Боже мой, боже мой! Вот жизнь-то моя! Ребенка мучат, а я гляди, да еще розги давай... Хуже всякой каторги! -- Достав пучок прутьев, бабушка с внуком начинала выбирать розги.
-- Вот тебе, Федя, хорошая розга, -- говорила бабушка.
-- Что вы, бабушка? -- возражал внук и с испугом отбрасывал жиденький прут, чтоб избегнуть соблазна.
-- Ну, так вот...
-- Нет уж, бабушка, оставьте! Я сам выберу; вы мне даете все жиденькие да сухие...
И он усердно выбирал лучшие прутья.
Дяденька встречал его радостной улыбкой. Сжав чубук в зубах, он брал розги, с любовью осматривал каждую, размахивал ею по воздуху, и розга изгибалась и что-то нежно шипела ему на ухо. Он отвечал ей ласковой улыбкой, будто страстно любимой женщине. Племянник между тем устраивал себе эшафот: он брал доску, клал ее на два стула и укреплял их веревкой, чтоб они не разъехались; потом ложился на доску пробовать ее прочность. Наконец, приготовившись как должно, он ждал пытки, поминутно меняясь в лице... Дяденька медленно ходил и курил... Докурив трубку, он говорил: "Ложись". Вздрогнув и взглянув на суровое лицо палача, племянник молча исполнял его волю, обхватывал доску руками и крепко прижимал ее к сердцу, которое хотело выскочить из его груди и громко стучало в доску, как маятник... Засучив по локоть рукава, разогнув свои члены, палач заносил вооруженную руку.....
Наконец он кричал: "Вставай", а сам шел набивать себе трубку, напевая: "Молодой матрос корабли снастил".
Рыдания племянника сливались с его заунывным пением; он на минуту останавливался, спрашивал: "Ага! Хорошо?" и снова затягивал: "Молодой матрос корабли снастил..."
При виде истерзанного внука бабушка заливалась горькими слезами, жаловалась на свою лютую участь, кормила его пирогом, сейчас вынутым из печи, и обещала сварить ему после обеда кофею. Потом она шла к сыну, пробовала уговаривать его, называла душегубцем и живодером и в отчаянье уходила, восклицая:
-- В кого ты злодей такой уродился?
-- Разумеется, не в вас, -- кричал он вслед ей с гордостью.
Дедушка также раз попробовал защитить своего внука, но сын мрачным голосом попросил его не мешаться не в свое дело... После того дедушка, великий трус, в таких случаях убегал в сени и, зажимая уши, кричал: "Господи! Убьет! Убьет! И у кого он, злодей, выучился так драться? Я его никогда пальцем не тронул..." Первая такая сцена произвела волнение во всем доме; заслышав неистовые крики, жильцы высунули из окон встревоженные лица. Но скоро все привыкли, а наконец и брат, видя, что его вопли сильней ожесточают дяденьку, перестал кричать. С тех пор наказания происходили молча, и только мальчики жившего в том же доме портного не переставали следить с жадным любопытством за подвигами дядюшки, которые имели на них благодетельное влияние. Бледные лица их заметно повеселели; они не только примирились с своей судьбой, но даже благословили ее, убедившись собственными глазами, что сечь можно и еще больней, чем сечет их хозяин... Зато хозяин-немец потерял к себе всякое уважение, которое все перешло к строгому дядюшке. Встречаясь с ним в сенях, он низко ему кланялся, а увидав бабушку, говорил: "Какой ваш сын молодец!.."
...............
Дяденька между тем ездил к нам чаще и чаще. Страсть к картам произвела в нем переворот: он сделался рассеян, реже наказывал своего племянника, он даже начал видеть сны, в которых главную роль играли карты, -- чего с ним прежде решительно не случалось... Церемониться с племянницами он не любил; поздоровавшись обыкновенным своим способом, посидев и поговорив единственно для собственного удовольствия, потому что никто другой не обладал тайною находить его слова остроумными и даже понятными, дядюшка вставал, брал со стола свечу и мерными шагами удалялся. Возвратившись минут через пять, он с тою же спокойной важностью ставил свечу на стол, потирал руками и, обращаясь к которой-нибудь из нас, говорил: "дас ис кальт", {Холодно (ред.).} -- выражение, которым ограничивались познания его в иностранных языках... В залу он входил глубокомысленно.
-- Здравствуйте, Кирила Кирилыч! Здравствуй, сестра!
-- Здравствуй, Семен! -- холодно отвечала маменька.
-- Ну, сестра! как я сегодня высек Федора!
И дяденька чмокал, приложив к губам пальцы свои без ногтей...
-- Чудо! Если не подействует, так уж я, право, не знаю!
Он просиживал за картами часов до трех ночи, а по утрам мрачно ходил по комнате, бормоча себе под нос: "Ах я, дурак, дурак! Мне бы пойти с десятки", или бранил домашних...
Раз, подходя к дому, мы увидели дедушку, как всегда, в фризовой шинели с бесчисленным множеством воротников и в высокой четвероугольной шапке с таким козырьком, который в длине не уступал его носу. Дедушка на улице и не в праздник -- такое явление нас удивило. Мы подбежали к нему.
-- Здравствуйте, дедушка!
Дедушка шел скоро и что-то говорил сам с собою; наше неожиданное приветствие испугало его.
-- А! Кто меня зовет? -- закричал он, вздрогнув, но, увидав нас, прибавил: -- А, вы! Ну, здравствуйте!
-- Вы к нам, дедушка? -- спросила я.
-- Куда ж больше? Сын родной выгнал... чуть не ударил... а бабка ваша чуть тоже не прибила... Ах, господи ты мой! Недаром сказано: родившемуся под планетою Сатурна в рассуждении душевных качеств -- злость и негодная жизнь, любят нечистоту; словом, имеют все негодные качества душевные и телесные.
И дедушка кашлял.
-- Пойдемте, дедушка! На нас смотрят.
-- Пусть смотрят! Я всем скажу, что меня родной сын выгнал... Фу! Как устал! Бежал как угорелый. Такой разбойник! А та и рада, что ее родной сын буянит. Да какой сын -- он антихрист какой-то!
И дедушка качал головой и махал руками, как сумасшедший...
Мы пришли домой. Дедушка настоятельно пожелал тотчас же видеть маменьку. Ее уже предупредили о ссоре отца с сыном; она поздоровалась с дедушкой очень холодно и прямо спросила:
-- Что у вас опять там?
-- Ах! -- И слезы мешали дедушке продолжать.
-- Да говорите же, батюшка, что у вас с Семеном?
-- Да что! Сын родной чуть не ударил отца -- вот какие времена пришли! Такой разбойник... а вашего сына до смерти засечет!
-- Ну и хорошо сделает!
Маменька посмотрела на нас.
-- Уж, ей-богу, не знаешь, что делать, что говорить: сын выгоняет отца, жена ругает мужа, мать радуется, как сына мучат!
Дедушка зажал себе уши и в каком-то исступлении начал ходить по комнате...