Форум

До сих пор все шло по намеченному плану. Удалось почти всё, правда. Ну, вот разве что с поездом не вышло – билеты детям не продавали, а найти на вокзале взрослого, который взял бы с собой пускай даже Самого Примерного Мальчика на всем Среднем Урале, оказалось задачей не-три-ви-аль-ной. Ваще, по-русски говоря, дураков не нашлось.
Даже и за деньги тоже.
Деньги.
Деньги Гошка собрал всеми правдами и неправдами. Хотя, вообще, последнее время, они стали проблемой.
Последний раз отец давал Егору на карман давно, почти полгода назад. А с тех пор они толком и не виделись даже… Это было обидно. И стыдно. И вообще. Но он крепился. Потому что – пацаны ведь не плачут по такому дурацкому поводу.
Ведь правда?
Так, про деньги. Родители последнее время даже на сотовый кидали неохотно. Отнекивались – мол, он все равно почти всегда у воспитателей в сейфе, да и звонил Гоша редко, какой смысл? А как звонить, если баланс по нулям, а Тамара Сергеевна давным-давно просекла, что сами они ему тоже не особо досаждают звонками, и все чаще в ответ на просьбу дать сотку звучало «нет» в различных вариациях…
А карманные деньги, как Пашке и Севке, Гошке были не положены. У него, в отличие от них, есть родители.
Вообще, в интернате редко у кого полная семья. У некоторых ее ваще нет, а остальные делятся на три неравные части: те, у кого отец или мать на зоне, те, у кого оба квасят не просыхая и те, у кого есть только один родитель. Который, чаще всего, тоже квасит.
Так что (и теперь, проведя там кучу времени и проревев наволочку до дыр, Гошка это понимал как никогда остро), ему все равно везло.
Несмотря на то, что его отдали туда учиться «максимум на пару месяцев», а было это – в прошлом марте. А сейчас уже май был. Первое время, кстати, Егор просился домой. И плакал, и умолял, и просил, и обещал все, что угодно. Но толку? Мама, заслышав его «старые песни о главном», мигом вспоминала о наличии десятка очень важных дел, фальшивым голосом обещала поговорить с отцом и прощалась. Иногда вот – с воздушными поцелуями. И Гошка их ждал, хотя и адски стеснялся при пацанах. Думал, что засмеют.
Но вот нет. Не смеялись. Несик как-то пробовал дразниться, но получил в нос от Егора (он сам от себя не ждал, с перепугу небось двинул), а вечером еще кедом по заднице от Немца. И больше не вякал. Никогда.
Папа…
С Папой было сложнее. Мальчик это понимал, и использовал в разговорах с ним другие аргументы. Во-всяком случае, ценой невероятных усилий ему удавалось не реветь. До сих пор. Один раз только, в первый родительский день (это такой особый день. Обычно, в этот день те детдомовцы, у которых нет никого, отправляются на экскурсию или идут смотреть какую-нибудь штуку в кино, а те, у кого кто-то еще пока есть, остаются и ждут, не приедут ли к ним – проведать и все такое).
В первый раз – это случилось самое больше через месяц после того, как его туда перевели – Егор очень ждал родительского дня. И был уверен. И даже вещи тайком собрал, почти на сто процентов уверенный, что его заберут. И даже позволил себе ряд выходок, на которые никогда не решился бы, если бы не знал, что он уезжает.
Поцапался с одним из старшеклассников из-за украденных кроссовок. Раскокал вместе с Севкой окно в кабинете географии (это, впрочем, само получилось). Попробовал собрать долги. Что интересно. Оказалось, что ответ на вопрос, заберут ли Тишака домой, интересует каждого второго в их инкубаторе. И что там чуть ли не ставки делали на это (большинство утверждали, что нет, но были и оптимисты, за что мальчик был им очень благодарен).
Не забрали.
Даже не приехали.
Гошка глазам не поверил, когда не увидел за оградой знакомый силуэт отцовского джипа. Сбегал к ТомСергевне, выпросил у нее сотовый и весь извелся под насмешливым и острым взглядом, слушая в трубке длинные гудки.
Сначала мамины. Потом – папины. Снова – мамины…
Трубку в итоге взял Папа. Случилось это, когда Гошка уже почти утратил надежду. И готовился придумывать для родителей уважительный повод, чтоб не приезжать. Аварию там. Землетрясение. Пожар… Нет, пожар не то – Папа часто говорил, что у вас все застраховано, так что фиг бы с пожаром.
Но все было проще. Оказалось, что у Папы – дела, какое-то важное совещание. А мама – дома. И в этот раз они не смогут приехать. А приедут – в следующий. Или через раз.
Вот тут Гошка не выдержал. Он, забыв про присутствие воспитателки, излил на Папу все свои обиды. Все рассказал. Даже про регулярные побои и кашу на воде. И толчок без перегородок, и холодную воду, и старшеклассников, про всё. Вышло коротко и рвано, минуты на две самое большое (минуту двадцать заняли всхлипы и мычание), но этого было более чем достаточно для того, чтобы Папа закипел. И очень спокойным, тихим, леденящим душу и поднимающим на пешее эротическое вдоль хребта тысячи мурашек голосом пообещал ему, что «еще одна такая истерика» - и он, Гошка, увидится с Папой куда раньше, чем планируется.
И папа не пожалеет времени и бензина, чтоб приехать и лично спустить с него, «маленького эгоистичного мерзавца», штаны. И шкуру. Да так, что до армии вякать не захочется. И сидеть – тоже примерно до армии. И много-много еще чего пообещал такого, после чего побледневший мальчишка положил трубку, сунул ее воспетке и отвалил. И еще недели две не хотелось ему звонить домой. А обида вообще месяца два изредка покусывала.
А он, кстати, тогда три не звонил. Только не потому, что такой решительный и непоколебимый (на самом деле, таких черт характера у Гошки не водилось, и он это сам прекрасно знал – и иногда страдал от их отсутствия), а потому что Грызун наказал, за самоволку с пацанами за забор…
На второй родительский день он тоже ждал. И на третий, хотя уже меньше. А на четвертый – почти совсем не ждал. И, как оказалось, зря – приехала бабушка. Бабушке Гошка обрадовался даже больше, чем многочисленным гостинцам, тысяче рублей в книжке про Гарри Поттера и красивому свитеру с парусником на груди. Хотя не – свитеру, все-таки, больше (тем более, что бабушка его не просто привезла, а еще и связала сама). Только это оказались подарки такие, с двойным дном. Как в любимом Пашкином анекдоте, про фальшивые елочные игрушки: выглядят как настоящие, только радости от них шиш.
И фиг бы с ним, что вареньями и конфетами пришлось угощать весь интернат невесть откуда вылезших друзей (хотя еще вчера некоторые из них без шуток мимо Гошки не ходили, а шутки выражались в широком ассортименте от пенделя до саечки, и это только в лучшем случае). Но вот свитер…
Конечно, он не хотел отдавать бабушкин подарок. Но старшаки умели убеждать. И, поставленный перед выбором: отдать свитер или учиться сосать с выбитыми зубами – сделал все-таки правильный.
Хотя и разбил себе потом кулак об стенку в туалете.
Бабушка приехала через месяц. Мальчишка отчаянно боялся, что она спросит про подарок, и еще больше трясся оттого, что новый хозяин гордого шерстяного брига покажется перед бабушкой сам, во всей своей красе. Вместе с бригом, изрядно вытянутым, пожелтевшим парусами от… непонятно, от чего. И прожженным чуть выше ватерлинии (такая пробоина неизбежно потопит судно) бортом.
Но пронесло.
Через месяц бабушка не приехала, зато перед новым годом – была. И сделала фотки, как Гошка выступал на новогоднем вечере для родителей, и подарки привезла (новый плеер и слизериновский шарф с твоими инициалами), и обещала родакам отвезти-показать.
Он, кстати, даже особо уже и не спрашивал, заберут ли его и когда это будет. Привык. В конце-концов, бывает и хуже. Вон, у Про ваще никого нет. А еще его снова в дурку забрали, и после дурки он не вернулся. Тамара Сергеевна сказала, что его отправили в закрытую спецшколу, а физрук – что его в больничке обработали так, что он теперь только мычать и слюни пускать может, поэтому его перевели в другой интернат, для дебилов.
Вот.
А родители… Ну, Папе все время было некогда. То дела, то бизнес, то еще какие проблемы. Тем более, что с мамой у них все так и не наладилось. Хуже того – последний раз, когда бабушка приезжала его проведать, она обронила что-то про развод. Мол, Папа и Мама подали документы… И так будет лучше. Хотя ей, конечно, все это не нравится.
Тогда он все и решил для себя. Сбежать. И отправиться домой, разруливать там все.
И Севка одобрил. Мол, раз предкам не надо, то ты-то чего будешь на попе ровно сидеть?
Немец не одобрил. Но это потому, что Гоша ему просто не сказал. Пашка, он такой, правильный весь из себя. Он бы, наверное, понял. И даже помог бы. Но Тишков знал, что с недавних пор Яковлеву приходится собственной жопой рассчитываться за каждую самоволку во втором отделении перед их новым воспом.
И понимал, что после этого побега Немец вряд ли захочет его простить и уж точно не захочет его видеть. А, если б знал заранее, то попытался бы уговорить. Или бы тупо вломил по первое, чтоб неповадно.
На планирование ушла неделя. Еще три дня – на подготовку. А еще неделю Гошка решил прождать спецом, чтоб совместить полезное (миссия спасения семьи!) с приятным. Круто же отметить днюху не с пацанами в отделении, а дома, с Мамой, Папой и бабушкой? И, может, друзьями из класса – если, конечно, они его еще не забыли… Не. Парни в интернате, конечно, зекенские (ну, то есть, хорошие - такговорят). Но дом есть дом. Поэтому – так…
Так вот. Поездом не вышло, пришлось электричками. Буханками, как называли их ребята в интернате. Или собаками – так тоже называли. Но реже. За билет он не платил, но все равно поиздержался в пути. Нужно же ведь было что-то есть.
Пришлось выходить из ситуации. Воровать у Гошки выходило плохо, поэтому – стал аскать. Вокзальная площадь для такого дела оказалась очень подходящим местом. Ему давали легко, и вообще все относились как-то…
Подзабыто уже.
С симпатией какой-то. И с сочувствием. В Североуральске, где все кругом знали, что на Гошке лежит несмываемое клеймо обитателя второго интерната, такого не было и быть не могло. С ним мирились, его терпели, его жалели. А тут – было иначе.
Молодой парень без вопросов дал позвонить домой (там не взяли трубку).
Сердобольная бабушка накормила пирогами (она их на продажу везла, и Гошка вначале очень стеснялся брать, а потом хотел заплатить денег, но торговка вздумала обижаться, и мальчик отступил. Тем более, что жрать правда хотелось, а пироги с капустой были почти такие, какие его бабушка умела делать).
За каких-нибудь полчаса у пацана был полный карман мелочи и рублей пятьсот бумажными. В Североуральске это был недельный «заработок» удачливого аскера, к которым сам Гошка не относился. Это было удивительно, но задумываться об этом прям щас было бы, по-меньшей мере, преждевременно. Трудно думать про несправедливости жизни и умильно улыбаться тетке с чемоданом.
Особенно, когда она тебе сотню протягивает.
- Попался!
Мальчик запоздало рыпнулся, шкрябнул битыми кедами по асфальту, был одернут, водворен на место и перехвачен за предплечья. В тот же миг тетка-с-соткой тает в воздухе. Последними истаивают кудельки на голове и фиговый листок на мудях мужика на колеснице – того самого, со сторублеви.
- А ну, стой спокойно, тебе говорят.
- Дядь, я так просто!...
- А ну, цыц. А то щас будет тебе – «просто».
Полицейский соврал. Все было очень непросто. Одно хорошо – Гошку не стали раздевать перед допросом, как это практикуется у них в Североуральске. У мальчишки даже настроение повысилось, ведь никто не узнал про бирки на одежде и белье и про то, что он – детдомовский. А то, по правде говоря, мелькнуло такое опасение, что, раз узнают, то – родителям звонить не станут, а сразу повезут в детдом.
Не повезли.
Посадили и велели сидеть. Ждать. Тихо. И не двигаясь с места, а то «уши откручу, заморыш».
Гошка изучал плакат на стене и грыз ногти. Плакат был новенький, пах типографской краской и повествовал о том, как оказывать первую помощь при ударах током. С плаката придурковато лыбились пучеглазые уродцы в касках. Дальше по коридору плакаты были куда интереснее, но мальчику строго-настрого запретили двигаться с места. Он и сидел.
Глазел на спешащих туда и сюда людей в форме и без нее, сопел забитым носом, ковырял джинсовую штопку на коленке и делал мрачные прогнозы о собственном будущем.
Что-то с ним будет, когда полицейские сообщат родителям?
Мама… Мама, конечно, расплачется и будет кричать. И стонать о том, что ее сын вырос бандитом. И апеллировать к папе. И долго-долго обижаться. Но, в тайне, конечно, будет рада, что с Гошкой все в порядке и он дома.
Папа… Папа, разумеется, сразу же выпорет Гошку. А как иначе? Но, несмотря на неминуемую кару, на Папу у мальчика надежды было больше. Все-таки, он был мужчина. Спокойнее мамы. И справедливый – лишний раз без повода никогда не ругался и в общем с ним было как-то… Лучше.
Правда оказалась куда хуже, чем Гошка себе придумал.
Во-первых, Мама не стала кричать и плакать. Она вообще не приехала. Приехал зато Папа. Очень-очень-очень злой. Такой злой, что… В общем, таким злым Гошка его прежде не видел. Ни разу. Даже в тот раз, когда они вместе с двоюродным братом Сашей разбили лобовуху на его машине.
Папа вошел в кабинет и встал у двери. Встал напротив, засунув руки в карманы брюк. Смотрел, молчал и блестел на Гошку тяжелой пряжкой с черным прямоугольным агатом. Минут пять простоял.
Гошка тоже встал. И завис с открытым ртом, потому что, что и как ему говорить в подобной ситуации, он не придумал. Много вариантов передумал, но чтоб так. Стоял – и ждал.
Не дождался. Отец (Папа, ну как так?!) молча кивнул, подзывая его к себе. И вышел. Не оборачиваясь. Словно его ни капельки не интересовало, топает ли за ним следом он, Гошка. Или нет.
А на самом деле – как?
Вопрос.
Вопрос!
Все время, пока ехали в машине, он молчал. И Гошка тоже молчал. Ерзал спиной по кожаному сиденью, сжимал пальцы на коленях, старательно смотрел в окно – и прикидывал: стоит ли сопротивляться, когда Папа начнет его убивать, или нет? Потому что, молчание у них было разное. У Гошки – обреченное и ко-всему-готовое. А у Папы – строгое, непримиримое и беспощадное. Как к врагам рейха у всякого там Штирлица.
Так и не решил. Но было и не надо, потому что, сначала он Гошку на работу повез. Никак потому что: в четыре обещало быть какое-то важное совещание. В кафетерии посадил и велел ждать. А ты что?
Сел и ждал. Наскреб в кармане мелочи – не все мусора отобрали, кое-что осталось вот – и сидел. И ждал.
Остывший чай бывает вкусным, когда он настоящий, пахнет и с конфетами. Когда хорошее настроение, за окном солнышко, травка цветет, птички поют. А не тогда, когда сбежал из детдома, попался в полицию (и кому Гошка мешал, аская десятки на Пешке??), а потом еще из-за этого тебе приходится ждать целую вечность. Когда в животе пусто, а на душе скребут кошки размером со смилодона (есть такая кошка зубастая, вымерла давно).
«Мог хотя бы денег дать» - тоскливо подумал мальчишка, рисуя на как бы мраморной столешнице всяких несуществующих животных. В животе утвердительно буркнуло. Последний раз там видели хоть что-то съестное сегодня на завтрак. Правда, даже приговоренным к смерти последний ужин положен. Время, правда, скорее обеденное. Но не суть же.
Еще в телевизор иногда пялился. И на календарь.
На календаре было тридцатое.
Егор вдруг ухмыльнулся, вытянул губы дудочкой и присвистнул негромко. Так, чтоб не привлекать внимания.
Днюха обещала стать незабываемой.
Поэтому ты и поехал.
Поэтому?
Поехал – или сбежал?
Сбежал, да. А как еще? Не отпустят же. Даже, если сказать, зачем и куда. Особенно если сказать. На автобус – нааскал, с этим проблем давно уже не было. Это в начале стеснялся и робел, а потом, как свои собственные запасы подошли к концу, а все более или менее целые шмотки отобрали и загнали на рынке старшие мальчишки из других отделений. Паша… Немец – он нет. Он, в общем, был неплохой. Даже хороший скорее. Не наезжал без повода, лишнего не брал и пару раз прикрывал Гошку от гнева всяких власть придержащих. Ну, таких, не самого крутого пошиба…
- Егор. Егор!
А? Гошка встряхнулся, глянул непонимающе.
- За мной. Бегом.
Вот так вот. Не терпящим возражений тоном. Сказано, в морг – значит, в морг. Бегом, так бегом. Тем более, что и вправду быстро. И вот никакой уверенности нет, что отец его дождется, когда сядет в машину и заведет мотор. А вдруг решит, что ему такого сына не надо? И свалит.
Или выкинет из машины Гошкины вещи и велит проваливать. Или топать домой пешком.
Было проявившиеся в кафетерии мысли-ремиксы про Маму и Папу и их Общее – вмиг рассеялись в дым. Туман такой. Дунешь – он никуда не денется. А пальцем трогать нечего. Воздух.
Отец дождался.
Гошка влез на свое место. И даже пристегнулся без напоминания. Как прилежный сын. Очень, почему-то, виноватый (хотя вот ни фига!). И – все. Как ни пыжился, так ничего сказать и не смог. Про то, что разводиться не надо им с Мамой. Да ни про что, блин.
Обреченно под конец себе диагноз чмошник поставил – и хныкал сквозь закушенную губу в рукав. Старательно. Но нееслышно только чтоб. Он же пацан? Вот.
Когда двигатель стих, вы еще какое-то время сидели в машине. Гошка – на своем месте. Отец – за рулем. Он был совершенно, просто каменно спокоен, но по выражению лица, по тому, как он внимательно изучал мальчишку в зеркале заднего вида, было все-все понятно.
Наконец, пытка закончилась.
- Домой.
Вылез и зашагал, не оборачиваясь.
И Гошка, торопливо выпутавшись из ремня, поплелся следом. Потом дернулся, подскочил захлопнуть за собой дверь. Так – обраааатно.
В лифте мальчик понял, что дела совсем паршивые. Войдя в квартиру – пустую, темную, непривычно-холодную без сладких запахов Маминой парфюмерии – отец сразу шагнул в комнату. А Гошка – следом.
- Ремень бери.
Мальчик скрипнул зубами и снял с металлического крючка, прикрученного к обратной стороне двери, ремень. На этом воля и решимость кончились. Хотя еще час назад он себе обещал… Всякое.
А теперь вот – нет. Дошло, что через минуту он вновь окажется на коленях с голой жопой. И будет стыдно. И больно. Очень. И, что самое обидное, ничего из всей этой истории не получится. И не могло получиться.
- Пап…
- Что «пап»?
- У меня сегодня День Рождения – шепотом напомнил мальчишка. Сложил руки перед собой, звякнув пряжкой, потупился. Перед глазами вдруг расплылось.
- С днём рождения – буркнул отец, помедлив – ремень, Егор. Без разговоров. Не позорься.
- Пап, а сколько?
- А сколько нужно?
«Да овер дохуя!» - огрызнулся Егор. Хотя обычно даже просебя матом старался не ругаться. А тут – почти вслух вышло. Даже сам испугался: что, он правда, всерьез это сказал? Вслух? И до сих пор живой? Но, кажется, нет.
Пацан протянул отцу ремень, расстегнул джинсы, стянул вместе с трусами и неуклюже встал на четвереньки. Отец подступил, перешагнул покорную шею, притиснул коленями уши. Стало глухо и душно.
И стыдно.
Миг – и Гошка вздрогнул, всей толпой мурашек ощутив, что Папа положил ремень ему на задницу.
- Пап… Пожалуйста… Не нужно. Я… Я специально же.
- Что ты? – голос доносится, будто через метровый слой воды. Как в бассейне вот. Только там ты не стоишь так, а на заду – плавки, а…
- Я тебя предупреждал, что ты пожалеешь, если дернешь из интерната? Говорил?
- Говори-и-ил.
- Ну и не жалуйся тогда. Получишь по-настоящему. Чтоб запомнилось.
«Не наДООО!»
Ремень щелкнул почти беззвучно, но Гошку ужалило очень даже. И второй раз, и третий – так, что пришлось мычать, жмуриться и обнимать ладонями отцовские коленки. И – дальше тоже. Обычно, воспитание проходило в режиме диалога в паре «ремень-Гошка», но на этот раз, видимо, отец решил разнообразить:
-- Ну что? Будешь ещё отца позорить? Ууу.. Будешь? Уу.. Неет! Не слышу? Неет! Из интерната бегать? Уууй! «Бллииииин, а больно-то как!» Не слышу! Неет! «Прямо до слёз». Ещё раз! Ууу! Ещё! Ууу, нееет! «Чёрт!» Уроки прогуливать? «Да какие на фиг уроки?! Откуда он знает?!» Аа! Не понял? АА! Не понял!? ААА! Не понял?! Не будуу! Курить? Аау! Курить? Паап! Я не курююююю!! Неправда! Прааавда! Нет! Да!!! Ну, пусть так. Будешь еще меня позорить? Я тебе За – ААА! -пре- Аааай! -щал. За – ЫЫ! – пре – ОУУУ! – щал у – ЫЫЫ! – бе – А! – гать. Аааай! Аааааай! Понял меня, дрянь такая?! ААА! «Да сколько ж можно?». АА! Ууу! «Со счёта сбился».
Наконец-то…
- Я спрашиваю, ты меня понял? Егор?
Гошка подобрался, уперся ладонями в колени и дернул голову на волю. Безрезультатно. Тогда – раз уж не получилось – он громко всхлипнул и заныл:
- Пооооонял.
- Ну, для памяти тогда.
- НЕ НАДО!
- На – Аувау! – до! Надо!
Вот фиг его знает. То ли после перерыва (полминуты, фигня, казалось бы – но что-то оно ж дает?) зашло больнее, то ли просто задница до кондиции дошла, то ли отец бить сильнее стал, но вот тут Гошка реально все понял и уразумел.
И вновь из него полезли всякие «папа не надо!», «пожалуйстаааа!», «хватит!» и «ябольшенедуду». И вопил, и ревел, и руку подставлял, пока папа ее не поймал и наверх не вывернул. И продолжил вколачивать в заднее место всякие там… Императивы. Под конец Гошка, обессилев, прекратил вырываться, и дергаться, и даже орать прекратил, выпрашивая себе поблажки. Тупо выл и вскрикивал протяжно, судорожно вцепившись ногтями в отцовские брюки.
Когда порка закончилась, отец за шкирку поднял мальчишку на ноги и всучил в лапы ремень:
- Повесь на место. Что нужно сказать? Не слышу, Егор!
Мальчишка скулит с подвывом, глотает сырость, шморгает носом. Наконец, он справляется с собой, и, икнув, бормочет под нос:
- Спасибо, па.
Раньше, бывало, он себя ненавидел за это «спасибо». Не теперь – не было сил.
- Вали к себе. Спать.
- Да, пап.
Мальчик снова шморгнул, пытаясь унять рыдания, потер ладонью настрадавшееся место, нагнулся за штанами. Ух! Обещание отец исполнил по-полной, кажется. Гошка вытер об футболку щеки и поковылял к двери, придерживая руками наполовину не надетые джинсы. Отец посмотрел, как ремень занял законное место, посторонился, пропуская сына к кровати. Бросил в согнутую спину:
- Завтра утром ты поедешь обратно. Я закажу билет. Матери я ничего не скажу. Ни к чему ей знать, что ее сын – трус и тряпка. В интернате разбирайся сам. Как хочешь. Бьют тебя там? Так правильно бьют. Таких, как ты, всегда бить будут. Слюнтяй.
Припечатал. И ушел.
И ушел.
А Гошка рухнул в кровать и долго мутузил матрас кулаками в бессильной злобе, мечась от ярких, острых, обжигающих вспышек боли пониже спины (и далее везде), рыча от боли и горькой обиды. Он понял. Он врал! Он всё это время себе врал. И родители тоже врали. И он действительно дурак. И чмошник. Раз столько времени все это до него доезжало. Как до жирафа.
Перья подушки хрустят на зубах, как кукурузные зерна – громко и сочно. Мальчишка всхлипывает безнадежно – и давит хриплое.
- Да пошел ты. Пошли вы! Вы, все. Мамочка… Папа..
«Ненавижу!»
Весь мир.
Гошке кажется, что от его голоса звенят оконные стекла и выгибаются двери.
Но только это тоже самообман.
Как иллюзия свободы. И любовь. Как всё на свете.