Форум

Очень многие люди, мочкой уха слышавшие о педагоге Антоне Семёновиче Макаренко, считают, что для положительного педагогического эффекта хорошо годится битьё.
Некоторые, правда, советуют не воспитывать детей по голове, а только по специально природой созданному мягкому месту. И вперёд! Макаренка разрешил!!!
На самом же деле Антон Семёнович эту пощёчину считал своей непростительной слабостью и всегда ратовал против телесных наказаний.

Пощёчина
«…И вот свершилось: я не удержалсяна педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-весёлый ответ:
- Иди сам наруби, много вас тут!
Это впервые ко мне обратились на "ты".
В состоянии гнева и обиды, доведённый до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.
Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял её и снова надел. Я, вероятно, ещё бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:
- Простите, Антон Семёнович...
Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня - я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме.
Я обернулся к ним и постучал кочергой по спинке кровати:
- Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чёртовой матери!
И вышел из спальни.
Пройдя к сараю, в котором находились наши инструменты, я взял топор и хмуро посматривал, как воспитанники разбирали топоры и пилы. У меня мелькнула мысль, что лучше в этот день не рубить лес - не давать воспитанникам топоров в руки, но было уже поздно: они получили все, что им полагалось. все равно. Я был готов на все, я решил, что даром свою жизнь не отдам. У меня в кармане был ещё и револьвер.
Мы пошли в лес. Калина Иванович догнал меня и в страшном волнении зашептал:
- Что такое? Скажите на милость, чего это они такие добрые?
Я рассеяно глянул в голубые очи Пана и сказал:
- Скверно, брат, дело... Первый раз в жизни ударил человека…»

И сразу разбор ситуации
«…В области дисциплины случай с Задоровым был поворотным пунктом. Нужно правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую законность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твёрдо решил, что буду диктатором, если другим методом не овладею. Через некоторое время у меня было серьёзное столкновение с Волоховым, который будучи дежурным, не убрал в спальне и отказался убрать после моего замечания. Я на него посмотрел сердито и сказал:
- Не выводи меня из себя. Убери!
- А то что? Морду набьёте? Права не имеете!..
Я взял его за воротник, приблизил к себе и зашипел в лицо совершенно искренно:
- Слушай! Последний раз предупреждаю: не морду набью, а изувечу! А потом ты на меня жалуйся, сяду в допр, это не твоё дело!
Волохов вырвался из моих рук и сказал со слезами:
- Из-за такого пустяка в допр нечего садиться. Уберу, черт с вами!
Я на него загремел:
- Как ты разговариваешь?
- Да как же с вами разговаривать? Да ну вас к..!
- Что? Выругайся...
Он вдруг засмеялся и махнул рукой.
- Вот человек, смотри ты... Уберу, уберу, не кричите!
Нужно, однако, заметить, что я ни одной минуты не считал, что нашёл в насилии какое-то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я стал бояться, что могу броситься в сторону наименьшего сопротивления. Из воспитательниц прямо и настойчиво осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она положила голову на кулачки и пристала:
- Так вы уже нашли метод? Как в бурс, да?
- Отстаньте, Лидочка!
- Нет, вы скажите, будем бить морду? И мне можно? Или только вам?
- Лидочка, я вам потом скажу. Сейчас я ещё сам не знаю. Вы подождите немного.
- Ну хорошо, подожду.
Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со мной официально-приветливо. Только дней через пять она меня спросила, улыбнувшись серьёзно:
- Ну, как вы себя чувствуете?
- Все равно. Прекрасно себя чувствую.
- А вы знаете, что в этой истории самое печальное?
- Самое печальное?
- Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству?
Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:
- Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошёл на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. все-таки они люди. Это важное обстоятельство.
- Может быть, - задумалась Екатерина Григорьевна…»

И Задоров, и Волохов стали активными колонистами, выросли крепкими рабочими людьми.

Метание мебели
«…Я был почти уверен, что Осадчий закусил удила и откажется прийти, и твёрдо решил в крайнем случае привести его сам, хотя бы и с револьвером.
Но Осадчий пришёл, ввалился в кабинет в пиджаке внакидку, руки в карманах, по дороге двинул стулом. Вместе с ним пришёл и Таранец. Таранец делал вид, что все это страшно интересно и он пришёл только потому, что ожидается занимательное представление.
Осадчий глянул на меня через плечо и спросил:
- Ну, я пришёл... Чего?
Я показал ему на Остромухова и Шнайдера:
- Это что такое?
- Ну, что ж такое! Подумаешь!.. Два жидка. Я думал, вы что покажете.
И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом провалилась подо мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счёты, лежавшие на моем столе, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и счёты со звоном ударились в стену и скатились на пол.
В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжёлое, но вдруг схватил в руки стул и ринулся с ним на Осадчего. Он в панике шарахнулся к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий, запутавшись в нем, упал.
Я опомнился: кто-то взял меня за плечи. Я оглянулся - на меня смотрел Задоров и улыбался:
- Не стоит того эта гадина!
Осадчий сидел на полу и начинал всхлипывать. На окне притаился бледный Таранец, у него дрожали губы.
- Ты тоже издевался над этими ребятами!
Таранец сполз с подоконника.
- Даю честное слово, никогда больше не буду!
- Вон отсюда!
Он вышел на цыпочках.
Осадчий, наконец, поднялся с полу, держа пиджак в руке, а другой рукой ликвидировал последний остаток своей нервной слабости - одинокую слезу на грязной щеке. Он смотрел на меня спокойно, серьёзно…»

Антисемитизм в колонии был задушен в зародыше, а Осадчий и Таранец вышли в хороших командиров и комсомольцев.

Крепкое словцо
«…Ховрах даже не вспомнил о порученной ему работе. По-прежнему развязно он заговорил со мной о предметах, никакого отношения к монастырской стене не имеющих:
- Скажите, правда, что в колонии имени Горького девчата хорошие?
Я отвернулся от него и направился к выходу, но он пошёл со мной рядом и, заглядывая мне в лицо, продолжал:
- И ещё говорят, что воспитательки у вас есть... Такие... хлеб с маслом. Га-га, интересно будет, когда сюда приедут! У нас здесь тоже были бабёнки подходящие... только знаете что? Глаза моего, ну и боялись! Я как гляну на них, так аж краснеют! А отчего это так, скажите мне, отчего это у меня глаз такой опасный, скажите?
- Почему твой отряд не вышел на работу?
- А черт его знает, мне какое дело! Я и сам не вышел...
- Почему?
- Не хочется, га-га-га!..
Он прищурился на соборный крест:
- А у нас тут, на Подворках, тоже есть бабёнки забористые... га-га... если желаете, могу познакомить...
Мой гнев ещё со вчерашнего дня был придавлен мёртвой хваткой сильнейших тормозов. Поэтому внутри меня что-то нарастало круто и настойчиво, но на поверхности моей души я слышал только приглушенный скрип, да нагревались клапаны сердца. В голове кто-то скомандовал "смирно", и чувства, мысли и даже мыслишки поспешили выпрямить пошатнувшиеся ряды. Тот же "кто-то" сурово приказал:
- "Отставить Ховраха! Спешно нужно выяснить, почему отряд Вани Зайченко не вышел на работу и почему Ваня не завтракал?"
И поэтому и по другим причинам я сказал Ховраху:
- Убирайся от меня к чёртовой матери!.. Г...о!
Ховрах очень был поражён моим обращением и быстро ушёл. Я поспешил к спальне Зайченко…»

И Ховрах постепенно тоже становится достойным человеком.

Все эпизоды взяты из «Педагогической поэмы». В других произведениях за Антоном Семёновичем ни рукоприкладства, ни бранных слов вроде бы не встречается. И здесь, заметьте, все получившие по заслугам воспитанники были на тот момент отъявленными хулиганами, наглыми, физически крепкими, опасными.

Из «Книги для родителей»:

«...Если вы бьёте вашего ребёнка, для него это во всяком случае трагедия: или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения.
Но трагедия эта - для ребёнка. А вы сами - взрослый, сильный человек, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому растущему телу ребёнка, что вы такое? Прежде всего вы невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребёнка, можно до слез хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае, в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детёнышей...»