Форум

Замкнутый круг
Авторы - С.Ф. и я
Муз. ex libris от Авторов.
Видеоряд авторский. Так увидели.

Задумался над взаимоотношениями нескольких детей в семье и решил выложить это.

Маленькая 3ойка, вжавшись в спинку своего диванчика, с ужасом смотрела на происходящее в их большой, но единственной комнате.
Брат, - он всегда казался ей взрослым, разница в их возрасте была больше 10 лет, - побледневший, какой-то взъерошенно-потерянный, стоял у стола, вцепившись в столешницу.
Отец, вышедший на несколько минут во двор, вернулся, неся в руках пару прутьев. В комнате висела тишина, особенно пронзительная после только что отгремевшего скандала, хотя и скандалом это назвать было нельзя: отец кричал на сына, а Зойка, интуитивно уже знавшая, что будет дальше, просто обмирала от страха, не вникая в смысл слов.
Мать, не поднимая головы, сидела в старом кресле с шитьем.

- Ну, что стоишь? - исподлобья, глаза в глаза, спросил отец. - Не знаешь, что делать?
Рука брата оторвалась от столешницы и зависла около пояса.
- Долго ждать ещё? - рявкнул отец.
Не отрывая взгляда от лица отца, - Зойка видела это по напряженному положению его затылка, - брат медленно спустил растянутые треники, которые тут же сползли к щиколоткам.
-Трусы! - рявкнул отец.
Как механический, неживыми движениями, брат спустил трусы, по-прежнему не двигаясь с места и не отрывая взгляда от отца. В полумраке комнаты, - света ещё не зажигали, а на улице было пасмурно, и разросшиеся яблони закрывали ветвями окна, - тело брата показалось девочке ослепительно белым, и она зажмурила изо всех сил глаза.

В следующую секунду послышался глухой шум, Зойка непроизвольно открыла глаза и увидела, как отец с силой разворачивает брата к столу и наклоняет над ним. Прутья лежали на столе и казались огромными на фоне светлой скатерти.
Одной рукой удерживая спину сына, второй отец взял один из них, и, размахнувшись, с силой ударил.

Зойка услышала свист, такой страшный, что от страха снова зажмурила глаза, будто сомкнутые веки оградят ее от этого ужаса, но ужас все равно ворвался в ее маленький мозг сдавленным мычанием боли, новым свистом, стоном, а потом и протяжным криком. Свист и крики слились в ее маленьких мозгочках в одно целое и казались ей какой-то жуткой какофонией, и хоть она не знала этого слова, но чувствовала, понимала, что все это неправильно, дико...
Она хотела прижать крепко руки к ушам, но не смела, так как знала, что мать сидит в кресле без движения, глядя в пол, будто ее и нет здесь. И раз мать сидит вот так, как изваяние, то и она не смеет пошевелиться.
Эта какофония - свист, скрежет, крик, слившись в единый невыносимый звук, разрезал ей мозги и все тело пополам и сама она чувствовала невыносимую боль во всем теле, будто сама стояла сейчас вот так, наклонившись над столом, прижатая рукой отца...

В этот, как и в многие предыдущие разы, когда всё заканчивалось, и отец выходил на крыльцо с папиросой, Зойка сползала со своего диванчика, и, торопясь успеть до возвращения отца, стараясь не привлечь внимания матери, - ухватив по дороге большую жестяную кружку, - мчалась в сени, где в ведрах стояла нанесенная впрок колодезная вода.
Потом медленно, пыхтя от сосредоточенности, стараясь не расплескать, - несла наполненную до краёв кружку брату.
Стараясь не смотреть на него, лежащего вниз лицом на своей узкой железной койке, она ставила кружку к изголовью на пол, и тихонько исчезала за занавеской.

Как-то, совсем маленькой, когда ей было года 3-4, она погладила его по плечу. Он вздрогнул и резко, как камень, бросил ей одно слово: «Иди!» - Зойка запомнила это, и чуткой детской интуицией, поняла, с тех пор исчезая, как только приносила воду.

"Зой!" - вдруг услышала она полушепот - полувсхлип - полустон. Девочка бросилась к брату.
- Сережа. Что? Что принести? Ещё воды? Поесть?
- Зой... - брат смотрел на нее черными пустыми бездонными провалами-пропастями-безднами глаз - Зой... Зачем он так? Зачем?
Девочка молчала, не зная, что ответить.
- Зой... Когда ты вырастешь, ты станешь пороть своих детей?
Она испугано замотала головой.
- И я тоже... Никогда не ударю. Никогда. Я не хочу, чтобы мои дети ненавидели меня и боялись. У меня будет мальчик и девочка. Такая, как ты. С косичками. Мои дети будут меня любить... Только бы вырасти поскорее. И уехать отсюда. Мне через полтора года в армию идти. Я сюда не вернусь. Никогда. Ненавижу его. Животное. Никогда таким не буду... Ты иди, Зой... Иди...

Прошли годы…

…Отец вторую неделю был в запое. Она даже любила это время: пьяный он был почти ласков, - разумеется, по их семейным меркам и если, вообще, можно назвать ласковым человеком нелюдимого бирюка, слесаря захиревшей МТС.

Перед школой, пока она готовила завтрак, отец вставал, похмелялся, с отвращением глядя на завтрак дочери, и, хлопнув дверью, уходил на свою МТС, где его продолжали держать за "золотые руки" - хотя и руки давно не были золотыми, а всё упиралось в отсутствие работников за мизерную зарплату.
Вечером или ночью дверь с грохотом открывалась, и он, вваливаясь в чем был, засыпал за кухонным столом или на продавленном древнем кресле. Если просыпался, когда дочь еще не спала, слезливо ругал жизнь, клялся в любви к покойной жене и детям - дочери, угрюмо смотревшей на него, и сыну, уже почти 10 лет, после армии и окончания военного училище, служившего у черта на куличках, на другом конце страны. Суть пьяных его излияний неизменно сводилась к одному и тому же бормотанию " как лучше хотел...".
Иногда дочь даже жалела его, потому что он, действительно, был жалок. Запои случались с завидным постоянством раз в 3 месяца, после смерти матери. А в остальное время он был молчалив, требователен, и бывали дни, когда даже словом не удостаивал единственное существо, которое питало к нему какие-то чувства, - хоть и в зависимости от текущей ситуации.

…Открыв утром глаза, Зойка сразу услышала свист чайника и почувствовала запах яичницы: отец встал и готовил завтрак. Это означало только одно: запой закончен. Внутри шевельнулась тревога. Накинув халат, она встала и вышла из-за занавески. Отец обернулся и хмуро спросил:
— Завтракать будешь?
Зойка кивнула головой. Завтрак прошёл в полном молчании. Выкурив папиросу, отец молча поднялся и, сдернув с крючка телогрейку, вышел из дома. Дочь облегченно вздохнула.
Несколько дней прошли в обычном молчании и тревожном ожидании со стороны девочки. Приходил в эти дни отец поздно, и при его появлении, она тут же ложилась в кровать.

…Зоя заканчивала писать заданное на дом сочинение по литературе, когда в дверях внезапно появился отец.
— Уроки? — односложно спросил он.
— Да, — кивнула она головой и внутренне сжавшись.
— Хорошо, — буркнул отец. — Закончишь, дневник покажи.
…Стараясь унять дрожь, она сидела за своим самодельным столиком, служившим письменным столом сначала брату, потом ей. Дневник и ручка лежали перед ней. Дождавшись, пока отец управится с объемистой миской сваренных ею вчера щей, она поднялась и на негнущихся ногах подошла к отцу, положив перед ним дневник и ручку. Он неторопливо закурил и протянул руку к дневнику.
Те несколько минут, что он изучал его, показались ей вечностью.
Полученная совершенно по-дурацки пара по химии и заслуженно — пара по истории никаких сомнений в дальнейшем развитии событий не вызывали. Она стояла, вцепившись одной рукой в столешницу, и в голове её металась только одна мысль: «Чем? Чем?»
Расставив по положенным местам несколько закорючек, изображающих подписи, отец захлопнул дневник и исподлобья мрачно смотрел на дочь.
— Ну?! Давай, объясняй! Почему?! Смотришь и молчишь, сказать нечего?!
В следующие минуты Зойка слушала раскаты его могучего голоса, не вникая в смысл сказанного. Внезапно наступила тишина, отец поднялся, и, не отрывая мрачного взгляда от лица дочери, принялся расстегивать ремень.

Зойка почувствовала облегчение, почти радость, если так можно назвать чувство, которое она ощутила. Двойки были чрезвычайно редки для неё, а теперь их было целых две, а за их получение полагались прутья. Но, то ли осенний дождь, то ли другая причина, неведомая ей, а прутья на этот раз отменялись…

— Что стоишь?! — гаркнул отец, вытягивая ремень из брюк. — Забыла, что делать?!
Страх внезапно заполнил её целиком, и она продолжала стоять, не отрывая взгляда от руки, в которой был уже сложенный вдвое, тяжелый коричневый ремень.
— Я исправлю…я уже исправила… история… — пробормотала она и замолчала.
Повисшая на мгновение тишина показалась ей более страшной, чем только что рвавший уши крик отца.
Приподняв короткий подол домашней юбки, из которой она уже давным-давно выросла, всё ещё надеясь на что-то, она медленно начала спускать трусы. Потом так же медленно наклонилась над столом, и тут же тяжёлая рука отца придавила её между лопаток к столешнице.

…Когда всё закончилось, она ещё с минуту продолжала лежать на столе, хватая ртом воздух и пытаясь восстановить дыхание, потом медленно разогнулась, и мелкими шажками побрела к своему диванчику, услышав за спиной:
— Трусы одень, бесстыжая!
Но ей было уже всё равно. Добредя до диванчика, она рухнула на живот и почти тут же провалилась в темный омут полусна-полузабытья.

…Проснулась она от резкого звука голоса отца:
— Что, в школу не думаешь идти?
Она по-прежнему лежала животом на покрывале, но сверху на неё было накинуто старое байковое одеяло. Не скидывая его, закусив губу, она медленно натянула трусы, и тихо попросила, так и не рискнув посмотреть в сторону отца:
— Можно я не пойду? Я сидеть не смогу…
— Можно, — тут же прозвучало в ответ. — Тогда заголяй зад: высеку розгами за прогул и лежи, отдыхай себе.
Уткнувшись в подушку, девочка беззвучно зарыдала. Внезапно вспомнился брат, о котором она ничего не слышала много лет…
— Ну, так что, — ей показалось, что отцовский голос прозвучал над самым ухом. — Встаешь или я за розгами пошёл? Мне некогда тут тебя уговаривать, на работу надо.
Уже из сеней, жадно выпивая вторую кружку воды, она услышала:
— Мало я тебя порол! Смотри у меня: не дойдешь сегодня до школы, пеняй на себя!

Закончив школу в следующем году, она уехала в областной центр, поступать в техникум с предоставлением общежития. Через три года после окончания которого вернулась, устав от суеты большого города, неустроенности, бесконечного шума и толкотни общаг…
Отец сильно сдал за последние годы, запои участились, а слезливые настроения увеличили свою продолжительность.

Однажды, в сердцах, Зоя не выдержала, долго накапливаемое выхлестнулось наружу отчаянным криком, и она не могла остановить слов:
— Ты! Вечно пьяная скотина! Лучше б ты в детстве моём столько пил! А ты знаешь, что я всё, всё детство жила от одного до другого твоего запоя, потому что трезвый ты только и знал, что порол, ни сесть, ни встать! Сергей, брат, не знаю, как выглядит, на похороны матери не приехал, лишь бы не видеть тебя! И я видеть тебя не могу, да деться некуда!

…Придя на следующий день с работы, она застала отца абсолютно трезвым. Он сидел за столом, над которым порол её и сына, и его рука вцепилась в столешницу.
— Дочка, — неуверенно произнес он. — Я ведь… Меня воспитывал батя так… А как… Я ведь…
Отвращение, жалость, — всё смешалось в один колючий клубок, выкатившийся откуда-то изнутри и застрявший в горле, — так, что сдавило дыхание, и осип голос:
— Ну, всё, хватит, — стараясь казаться равнодушной, произнесла Зоя. — Не нужны мне твои объяснения. Живёшь и живи, как знаешь. Чем касаться друг друга будем меньше, тем лучше.
Через полчаса он ушёл, а вернулся, когда Зоя уже спала. Еле держась на ногах, ввалился, хлопнув дверью, и разбудив её. Уснул за тем же столом, и его храп мешал уснуть ей до утра. Всю ночь, глядя в чёрный потолок, она то вспоминала детство, то пыталась вспомнить лицо брата… И только к утру забылась мутным, неразборчивым сном.

…Зоя радостно, в который раз, перечитывала телеграмму, которую принесла почтальонша тетя Галя. «Сестренка! Меня переводят служить в наш областной центр. Через месяц буду дома! Жду в гости. Адрес сообщу. Твой Сережка».
Хорошо, что отца дома нет, – подумала она. - И не нужно ему знать пока. Сначала сама встречусь с Сергеем, поговорю с ним, уговорю примириться их как-то. Не дело, что родные все же люди годами не то, что не видятся, но даже письмо друг другу не написали. Как только адрес сообщит, сразу поеду…

Ровно через месяц пришла ещё одна телеграмма с адресом и припиской: «Очень жду, телеграфируй дату и время приезда. Сережка.»
Трезвый и хмурый отец с удивлением молча смотрел на преображение дочери: сдержанная и даже флегматичная, она словно расцвела; и это выражалось во всём: движения из угловатых стали легкими, улыбка постоянно появлялась на её всегда серьёзно-сосредоточенном лице и даже голос изменил тембр, став звонче.
А ей хотелось петь: впервые в жизни, вдруг, она почувствовала, что у неё есть — есть! — родной человек, и это было так необычно и замечательно. И то, что родной человек объявился через много лет молчания и неизвестности, нисколько не смущало Зойку.

…Взяв выходной в пятницу, чтоб побыть с братом подольше: почти целых три дня! — выходя из дома с маленьким чемоданчиком, — она бросила молчаливо наблюдавшему за её сборами отцу: «Вернусь, наверно, уже в понедельник вечером, после работы», — отец ничего не ответил. Она вышла.

…Брат встречал её на автобусной станции, и она сразу узнала его. Да, это был уже далеко не юный мужчина, — волосы были черны как смоль, по прежнему, но на висках появились лёгкие сединки, — но это был он, её Сережка!
До дома, — а жил он, как выяснилось, в пятнадцати минутах ходьбы от автобусной станции, — они непринужденно болтали (тон разговору задавал Сергей).

— А вот и мы! — провозгласил Сергей с порога, пропуская вперёд сестру. — Девочки, знакомьтесь! 3оя, Наташа, — церемонно поклонился он обеим по очереди, представляя. — А это маленькая Иришка, — подхватил он на руки подбежавшую четырехлетнюю девчушку. — Ириш! Тётя твоя! Теть-Зоя! А Сашка где? — обратился Сергей к жене.
— У себя, — кивнула в сторону закрытой двери жена.
— Александр, — бодрым голосом скомандовал Сергей, распахнув дверь в комнату сына. — Ну-ка, иди, поздоровайся с теткой!
— Да какая я тетка! — засмеялась Зоя, протянув мальчишке руку. — По возрасту, скорее, старшая сестра уж!
«Ершистый подросток», — мелькнула в голове избитая фраза, когда она увидела, как отпрянул мальчишка от отцовской руки, взъерошившей ему волосы:
— Завтра чтоб в парикмахерскую сходил! — строгим тоном, но улыбаясь, скомандовал Сергей. — А то, ишь, хиппарь какой нашелся!
Сашка ничего не ответил и сделал попытку проскользнуть к себе в комнату, что ему не удалось: отец резко положил ему руку на плечо и продолжил:
— Нет-нет! Торжественная часть в разгаре! Прошу всех за стол!

…Наташа уже убрала со стола и пошла укладывать спать Иринку. Та, разгоряченная и возбуждённая приездом "тети Зои" которую она раньше никогда не видела, застольем по этому поводу, никак не могла угомониться и успокоиться. Сашка быстро и молча поев, давно уже тихонько ушел к себе в комнату.

Сергей налил остатки водки себе, в рюмку Зое плеснул вина и хлопнул рукой по столу.
- Ну давай, сестрёнка! Красавица ты у меня...
Они, чокнувшись, выпили.
- Слушай, сестрёнка... Давай о серьезном. Ты когда собираешься с домом что-то решать?
- В каком смысле "решать"?
- В прямом. Живые деньги трухлявым домом стоят. И участок там. Земля дорогая... Хоть дом и стоит на самом краю ПГТ и удобств никаких, но река рядом, лес. Новые русские такие участки на вес золота ценят. Отгрохает себе там какой-то такой мудила коттедж этажа на 3… Красота…
Продавать нужно. Чего тебе, красавице, в том ПГТ паршивом прозябать, красоту и молодость гробить? Деньги от продажи пополам поделим, тебе аккурат на однушку здесь в городе хватит. Найдем тебе красавца - лейтенанта, через 15-20 лет сама подполковником будешь. Муж полковником, и ты под полковником! - Сергей засмеялся старой затертой шутке.
- Не знаю, Серёж. Отец вряд ли на старости лет захочет в город переезжать. Привык он там.
- Ты чего, Зойка? Совсем наивная? Кто об этом старом пне говорит? Это чмо за собой тащить? Сама переезжаешь.
Зоя недоуменно смотрела на брата.
- А отец?
Сергей закурил и взглянул на сестру.
- А что отец? Отееец...- презрительно протянул он. - Был отец, да сплыл давно. Оформляем на этого старого алкаша опеку, как на недееспособного. Он давно и есть недееспособный. Это я беру на себя. Кому и сколько сунуть - я знаю. Ты опекун. Продаешь дом и всех делов.
- А отец? - снова повторила Зоя.
- А что отец? - как попугай, передразнил ее брат. - Новые владельцы через суд его выпишут и все.
- А где он жить будет?
- А нам какая разница? Да хоть на свалке пусть живёт. С алкашами. Ему там и место.
- Сережа, нет, так нельзя! - замотала головой Зоя. - Он же отец нам. Растил нас. Воспитывал.
- Чеегооо? Растил? Воспитывал? Лупил, как сидорову козу, по поводу и без, вот и все его воспитание. Лозина да ремень - вот и все воспитатели, которых я видел в детстве. Доброе слово хоть раз слышал от него? Он чем-то помог мне в жизни? Как в армию ушел, так и не видел и не слышал его. И помощи от него никакой. Хоть бы копейкой помог какой хоть раз, пока учился. Я сам всего в жизни добивался. Из казарм неделями не вылазил. Сам себя сделал. Чужие мы с ним. Ремень его да розги между нами. Никто он мне.
Он с силой вдавил окурок в пепельницу.
- Впрочем, если ты такая сердобольная, можешь пристроить его в дом престарелых. Только я твои сердобольные хотелки оплачивать не намерен. Принципиально. Содержать будешь его сама там. И вообще, наследники мы оба. И ждать, пока это чмо само склеит ласты, перепившись денатурата, я не собираюсь. Мне сейчас жить нужно. И тебе, сестрёнка, тоже.
Он хлопнул по столу.
- Все, сестрёнка, точка. Пошли спать.

Сон не шёл. Встреча с братом… Да что там встреча! — Обретение давно, как ей казалось, потерянного брата и обретение целой новой и в одночасье ставшей такой родной семьи, — да о каком сне могла идти речь!

Она до слез радовалась за Сергея: Наташа — красивая, приветливая, общительная, — с ней было легко и просто с первых минут общения; как ангелочек, маленькая задорная Иришка, начинающий мужать Сашка — копия Сергея, таким, каким лучше всего помнила его Зоя...— Ей казалось, что, если бы брат не напомнил, она и сама вспомнила бы давно, казалось, забытые случаи из общего детства: как он «спас» её от огромной мохнатой гусеницы, невесть откуда прицепившейся к её платьицу, как катал её на раме велика, одновременно держа руль и придерживая её, как слепил однажды маленького снеговичка и установил его на подоконнике за окном, рядом с которым стоял её диванчик; она проснулась, — а из окошка ей улыбался выложенными из ягод рябины губами этот крохотный, с носом, — и тоже из рябины, — прям как у клоуна, снеговичок…

А потом вспоминала отца, как страшно порол он брата за малейшую провинность; вспомнила, как однажды он, без пяти минут выпускник школы, умолял этого огромного, вечно смурного мужика, не сечь его при сестре…это воспоминание, внезапно нахлынувшее из дальних закоулков памяти, сначала обожгло, потом морозом по коже и кадрами перед глазами пронеслось так явственно, словно это было только вчера… Как наяву увидела она недобрую ухмылку отца и услышала будто над ухом его хрипловатый голос:
— Ничего, и ей наука будет, пускай поглядит, что за враньё бывает... стесняться вздумал... я те постесняюсь, щенок такой... Живо подставляй, а то вдвойне получишь своё! - брат упрашивал, пытался что-то объяснить...

Ненависть к родителю и жалость к брату вытеснили воспоминания о собственном "воспитании", нисколько не более щадящем и гуманном; шевельнулась и тут же исчезла когда-то давно мучившая ее обида на брата: ведь первая порка состоялась при нем, до его ухода в армию, и все те годы, что она ждала от него хотя бы письма или открытки ко дню рождения; всякий раз, когда мальчишки-одноклассники 8-го марта поздравляли их, дарили милые нужные и ненужные пустяки, она мечтала только об одном: маленькой почтовой открытке, отправленной ей её Сережкой...

Вспомнила немногословную неласковую мать, вряд ли счастливую в таком браке и рано умершую от какой-то непонятной болезни...
И решимость стала заполнять её: прав, сто раз прав брат; какое нам дело до этого пьянчуги, трезвым которого мы видели лишь с прутом и ремнем; мы, наконец, нашли друг друга, а если я переберусь в город, то мы сможем видеться в любое время, когда захотим: я, Сережка, Наташа, племянники... Воображение рисовало, как она гуляет с ними по городскому парку, с заходом на площадку аттракционов...в сущности, ведь она сама была девчонкой; девчонкой, единственной радостью которой было сходить летом с подружками на реку да посмотреть в местном клубе фильм, который давно показывали по телевизору...
Она не заметила, как уснула. Уже светало.

Проснулась она от вкусного запаха хорошего кофе, а через несколько минут услышала нарочито напевный дуэт - Сережа и Наташа: "Завтракать! Всем завтракать!"
Садясь за стол, Зоя почти весело кивнула брату:
- Сережка, прав ты был вчера. Прав. Как ты предложил, так и поступим.

После завтрака Наташа предложила пройтись по магазинам:
- Ты знаешь, Зой, там, откуда мы приехали, в магазине только резиновые сапоги да плащи "Мечта охотника и рыболова". Хочу увидеть цивилизацию! Составь мне компанию, тем более я город пока плохо знаю.
Зоя с радостью согласилась: на чем свет стоит, уже ругая себя за то, что не догадалась привезти подарков племянникам: это была отличная возможность устранить досадное упущение.
Вернулись они, смеясь и болтая, часа через три, увешанные пакетами и коробками.

Пока Наташа проворачивала ключ в замке, до уха Зои донеслись какие-то приглушенные крики из-за двери. «Наверное боевики американские смотрят» - с улыбкой подумала она. Она видела целый ряд видеокассет с американскими боевиками и ужастиками на полке в серванте.
Дверь наконец отворилась и мальчишеский крик боли, теперь уже отчаянно громкий, ворвался ей в уши. Ей вдруг показалось, что здесь, в этой квартире, каким-то злым роком оказался отец, и порет ее Сережку. Как тогда. В детстве. Этот крик, крик боли, от ремня или прута, она не спутала бы и не спутает никогда и ни с чем. На секунду она остолбенела, но тут же, машинально, не соображая, что делает, бросилась в комнату.

Ее Сережа, ее любимый единственный, брат стоял возле обеденного стола, прижимая рукой между лопатками к столу 13-ти летнего наклоненного Сашку. Широкий и сильный замах другой рукой, в которой был ремень – коричневый, толстый!!! – удар по голому телу. Джинсы и трусы Сашки у щиколоток. Мальчик дернулся, но крепкая отцовская рука еще сильнее вжала худенькую спину в стол. «Пааапаааа, не нааааа! Боооо…». Еще один взмах – громкий – Зоя услышала его – свист ремня, такой страшный, что от страха она зажмурила глаза. И снова протяжный крик. Иришка, испуганно сжавшаяся в комочек, сидела на диване.
Déjà vu!!! Она хотела прижать крепко руки к ушам, но не смела, так как знала, что мать сидит в кресле без движения, глядя в пол, будто ее и нет здесь. И раз мать сидит вот так, как изваяние, то и она не смеет пошевелиться.
Эта какофония - свист, скрежет, крик, слившись в единый невыносимый звук, разрезал ей мозги и все тело пополам и сама она чувствовала невыносимую боль во всем теле, будто сама стояла сейчас вот так, наклонившись над столом, прижатая рукой отца...
- Сережа! Нет! – Зоя бросилась к брату, обеими руками схватившись за его руку, уже замахнувшуюся для следующего удара.
Сергей удивленно обернулся, не ожидая, что кто-то может ему помешать. Наташа никогда не вмешивалась, когда он порол сына, будто ее и не было в квартире.
- Сережа… Нет… - прошептала она.
Сергей отпустил спину сына, ошарашенно глядя на сестру:
- Ты чего? Марш в комнату! – рявкнул на сына.

Зоя отвернулась, выскочила в прихожую, чтоб дать одеться зареванному, всхлипывающему мальчишке. Сердце колотилось так, что, казалось, билось изнутри о ребра, во рту пересохло так же, как пересыхало после порки отцом... «Надо как-то принести мальчику воды» - мелькнуло у нее в голове. Она прислонилась к входной двери и закрыла глаза.

Наташа недоуменно смотрела на нее и молчала.

- Зой, ну, что ты в самом деле, — раздался рядом голос брата.
Она открыла глаза. Брат стоял в шаге от неё, только теперь он выглядел немного смущенным; ремень по-прежнему висел у него в руке. Оглянувшись, как будто не зная, куда его деть, бросил ремень на тумбочку.
— Зоя, прям как ребёнок, ей богу, реагируешь. Ну, всыпал немного пацану, давно надо было, вон на прошлой неделе пожалел, а…
— Немного?! — Зоя смотрела на брата так, как если бы видела его впервые.
— Я это твоё «немного»…только что…да на нём живого места не было!…И останавливаться ты не собирался, судя по всему…это мы пришли…
— Ну, уж и на нём — на всём — живого места не было, — недовольно подала голос Наташа. — Зой, ну, ты и сказала! Знала б ты, какие он тут нам номера откалывает!

3оя с усилием оттолкнула себя от двери и медленно прошла на кухню. Всё тело налилось странной, какой-то застарелой усталостью, голова была тяжелой…Остановившись у холодильника, спросила:
— Вода холодная есть у вас?
— Да-да, конечно, — Наташа с готовностью, даже суетливо, тут же оказалась рядом, вытащила из холодильника полуторалитровую бутылку минералки, потянулась за стаканом к сушилке над раковиной…
Зоя взяла воду у неё из рук и прошла в комнату племянника.
Ей сразу бросилось в глаза скомканные джинсы на полу возле кровати и — он. Мальчик лежал лицом вниз, обхватив подушку обеими руками; худые лопатки тихонько вздрагивали и тут же замерли, как только скрипнули под её ногами половицы...
Осторожно ступая, чтобы не вынуждать его проявить хоть какую-то реакцию, она подошла, поставила на пол у изголовья минералку и вышла, не выдержав и слегка прикоснувшись рукой к его плечу.

Сергей по прежнему стоял посреди комнаты.

- Сережа... Помнишь... Тогда... Давно...."Никогда не ударю. Никогда. Я не хочу, чтобы мои дети ненавидели меня и боялись. У меня будет мальчик и девочка. Такая, как ты. С косичками. Мои дети будут меня любить..."
У тебя есть мальчик и девочка. Только ты стал такой же, как отец. А дети тебя боятся. Ты все забыл?
- Не, не, не! - замотал головой Сергей. - Ты не путай одно с другим. Отец избивал меня. А я Сашку воспитываю.
- Воспитываешь? - саркастически переспросила Зоя. - Ремнем?
- А ремнем иной раз тоже нужно. Если иначе не понимает. Полезно.
- Ну так же и отец считал. Он мне сказал однажды. Его тоже так "воспитывали". И он так же. И ты теперь. А потом Сашка будет так же "воспитывать".
- Зоенька, как вообще ты можешь сравнивать меня с ним? Он меня только и делал, что избивал. А Сашка сыт, одет, обут. Балую его, покупаю, что нужно. Ни в чем не нуждается. Не хуже, чем у других. Даже лучше.
- Сережа... Ты тоже был сыт, обут, и одет. В меру возможностей родителей. Какая разница, что положить на хлеб - докторскую колбасу или копчёную. Одеть синие треники или синие джинсы. Не это главное, Серёж... Отец тоже старался. Как он мог и как понимал. Велик вон тебе купил... Помнишь? Только не в покупках дело.
Главное - в любви. Ты отца боялся, а потом ненавидел. Сашка тебя пока просто боится. Пока. Но и до другого недалеко. Иначе не бывает. Страх и ненависть всегда ходят под руку. Парочкой.
- Сашка любит меня! Я для него пример!
- Отец тоже искренне так думал... - грустно усмехнулась Зоя.

Она прошла в прихожую, скользнула в туфли и сняла с вешалки плащ.
— Зоя! Ты куда?! — брат изумленно смотрел на неё.
— Сережа, — голос её был уверенным и спокойным. — Ты прав: твоя доля в наследстве матери, а дом рушится на глазах, и ремонтировать его у меня нет ни средств, ни желания...Всё будет, как ты предлагал, ищи покупателя. А мы с отцом будем преспокойно жить в однушке. В конце концов, мы и сейчас в ней живём, разве что комната большая. Зато воду из колодца таскать не надо, и нужник тёплый будет, — натянуто улыбнулась она. — Племянников, надеюсь, я смогу видеть?
— Зоинька! Ну, что ты! Конечно!
Брат был обескуражен и ещё больше обрадован.
«Ну, ещё бы», — мысленно усмехнулась Зоя, глядя на брата.
— Зоя, а куда ты? Сейчас обедать же садимся! — Наташа, уже в фартуке и с поварешкой возникла рядом с мужем. — Я суп разогреваю, салатов, как на Новый год…
«Да подавитесь вы своими салатами, — мелькнуло в голове у Зои, — кто-то тут у вас будет садится, а кто-то и не сможет…»
— Нет, ребята, — как можно непринужденнее сказала она. — Скоро и так будем видеться часто. Что-то у отца сердце прихватывать постоянно стало, не стоит его надолго оставлять.
Супруги изобразили уныние; 3оя подхватила чемоданчик…
— Погоди ты, —заторопился Сергей. — Сейчас провожу! Дай одеться…
— Сереженька, в 14:20 автобус, я на нём из техникума ездила домой, ждать некогда, бежать надо.
— А-а… — с готовностью закивал головой Сергей.

...Зоя сидела в автобусе, мимо проплывали унылые осенние пейзажи… Понемногу её заклонило в дрему…
Зоя молча смотрела на брата, такого высокого, красивого и крепкого.
В глазах начало мутнеть и расплываться... Нет, это не у нее стало расплываться, это поплыли черты лица Сергея... Гладкую выбритую кожу прорезала сеть морщинок, сначала мелких, как разбегающиеся во все стороны трещинки на стекле, потом они становились все глубже и резче. Глаза из ярко голубых, тускнея, становились блекло-серыми, слезящимися и красными, с опущенными уголками. Черные, как смоль, волосы, будто выжигаемые пергидролем, теряли свой цвет, серели, становились пегими и медленно осыпались с головы, обнажая лысый уродливый череп.
Плечи ссутулились, и, словно его втягивало в землю, Сергей становился меньше ростом, ущербнее.
Зоя видела перед собой морщинистого старика с дрожащими руками и тянущейся ниточкой слюны изо рта.
Обставленная современной техникой комната исчезла и вместо нее были голые стены дома престарелых, окрашенные "казённой" серой краской. Кровать с голым грязным матрацем в углу. Тумбочка рядом, с лежащей на ней надгрызенной половиной буханки серого хлеба и графин с мутной водой. Тусклая лампочка, свисающая с потолка на замотанном изолентой шнуре...
Старик начал протягивать к ней руки...

Автобус сильно тряхнуло. Зоя открыла глаза.
"Не дай бог тебе, Сереженька, дожить до этого", — грустно усмехнулась она