Форум

А потом я умер

Проснулся ранним утром, сел на кровати, молча уставился перед собой. После вчерашних криков тишина непривычно резала слух. Сегодня мой день. Шестнадцать. Зеркало в ванной уловило горьковатую ухмылку праздничного настроения. О последнем дне пятнадцатилетия напоминает разбитая губа и едва заметно отливающая фиолетовым скула. Я снова что-то сделал не так. Со мной такое часто, и отца это бесит, а ошибок он не прощает, никогда.

В школе ничего не скажут, привыкли давно.
- Здорово! – Серега радостно хлопает по плечу и, мельком глянув, чуть виновато отводит глаза. – За биологичку?
-Угу.
Неловкая пауза висит в воздухе. Вроде Серега и друг, и ближе него нет никого, но стыдно даже ему рассказать, как в ответ на мое «Не буду» папа заламывает руку до ноющей боли в плече, тащит по коридору и вталкивает в комнату.
- Не будешь? Будешь, как миленький. Я тебе устрою. Поговори мне еще, тварь. Быстро!

Надо раздеться, а я никак не могу побороть стыд. Мама стоит в дверях. Поднимаю на нее умоляющий взгляд: пожалуйста, мамочка, разве ты не понимаешь? Серые глаза смотрят равнодушно. Она меня не любит, я это знаю, поэтому ей меня и не жаль.
-Да не парься, не убьет уж, наверное, - отмахиваюсь я, мне не хочется сейчас думать об этом.

Вечером собрались гости: папины коллеги с женами, парочка маминых подруг. Все меня поздравляют, желают успехов в учебе, здоровья и удачи; я улыбаюсь, принимаю подарки и благодарю.
И вот уже гости заняты своими тарелками, а значит, я могу незаметно выйти из-за стола и закрыться у себя в комнате. Все равно настроения никакого нет, так какая разница, где просидеть остаток вечера?
Через некоторое время папа входит в комнату.
- Кто разрешал уйти? Быстро вернись к гостям!
- Это не мои гости.
Он злится: я нарушаю его планы, как обычно, порчу всё, заставляю краснеть перед людьми.
- Так. Понятно. Решил на публику сыграть? Я, видимо, зря тебя пожалел вчера.
- Что, и в день рождения бить будешь?
- А как ты хотел? К тебе по-хорошему, а ты что начинаешь?
- Пап, можно хотя бы не сегодня? И так всё болит.
- Мало, значит, болит.
- Можно мне на улицу? Пожалуйста.
- Или идешь к гостям, или я снимаю ремень.
Да уж, выбор незавидный. Я посмотрел на отца: обещание он сдержит, сомневаться не приходится. Чего, и правда, я из себя корчу? Выхожу к гостям. Получаю большой кусок торта. Улыбаюсь. Папа ведёт себя неожиданно, говорит что-то вроде: ну, дело молодое, отпустим именинника погулять? Сваливаю, пока он не передумал.

Спускаюсь за Серёгой, за пазухой бутылка карибского рома.
Серёга живет двумя этажами ниже. Мы дружим с раннего детства, хоть отец и не одобряет мое общение с его семьей. Не наш круг. И если узнает, что опять был у Мироновых, одними разговорами не обойдётся. Но сегодня все будет по-другому.
-Смотри, - я расстегиваю молнию на куртке, показывая краешек этикетки.
-Ого! Ниче себе! Откуда?
-Из бара стащил.
Серёга меняется в лице:
-Макс, ты чё? Совсем? А если отец просечёт?
-Не просечёт, пошли.
Серёга не знает, что мне уже все равно, обнаружит отец пропажу или нет. Я поступаю подло, не говоря ему о том, что задумал, но иначе просто не могу. Даже ему не могу сказать, что у меня больше нет сил, что я устал от постоянных упрёков и тычков, от почти не проходящей ноющей боли в теле, что я замерзаю от равнодушия и безразличия, и что просто не вижу другого выхода, кроме как покончить с этим сразу и навсегда.

Мы вышли из подьезда и направились в сторону дома, где обычно не запиралась дверь, ведущая на крышу, и можно было расположиться на чердаке, прячась от холодного дождя раннего апреля.
-А на закусь есть чего-нибудь?
Я достал из кармана наспех собранные на кухне колбасу, хлеб и несколько долек порезанного яблока.
-Вот, всё, что успел.
Серёга предложил сбегать купить запивку, и я согласился, мне это было на руку: я поднялся на чердак и быстро, одну за другой проглотил таблетки снотворного, запивая их маленькими глотками обжигающего рома.
Потом мы говорили обо всем и ни о чём: о том, что скоро лето, и жалко, что родители не отпустят, а то можно было бы поехать к Серёге в деревню, что химичка совсем озверела, и надо что-то придумать, чтоб не заиметь трояк за последнюю четверть, о том, что Серёге нравится Марина из параллельного, только как к ней подступиться. Потом пришли ещё ребята, поздравляли, смеялись, ром развязывал языки, непринуждённая атмосфера располагала к откровениям. Но сознание подводило меня, то и дело погружая в темноту, как будто макая в банку с чёрной краской и тут же вынимая обратно. С каждым таким погружением краска становилась всё гуще и плотнее налипала на волосы, на лицо, склеивая ресницы и не давая глазам открываться.

А потом я умер.

Я лежал на мягкой зелёной траве необъятного поля и смотрел в бездонное голубое небо, с которого ласковое солнце тянулось ко мне своими тёплыми лучами. Где-то высоко, так высоко, что виделась маленькой точкой, в небе парила птица, и мне казалось, что время от времени она произносит моё имя, зовёт меня, но я не откликался. Мне хотелось пролежать так всю жизнь, вечность, слушая тишину и с удовольствием ощущая невесомость собственного тела. Внутри меня больше не было ничего: не было боли и страха, не было напряженной черноты ожидания, не было изматывающей мучительной тревожности, секундная стрелка гигантских часов не грохотала, отсчитывая мгновения до моего неизбежного падения в пропасть. Только пустота и легкость, и наконец-то тепло, которое я так долго искал, по которому тосковал так жадно и безудержно.
Сон становился глубже, но я успел заметить, как просачиваясь сквозь траву, на поверхность поднимается вода. Она пропитывала мою одежду, постепенно проникая в каждую клетку тела, заполняла всего меня, и вот уже, кажется, я перестал быть собой и стал странным тонкокожим сосудом для тёплой солоноватой жидкости.
Спасительный сон улетучился. Солнце, вдруг ставшее блеклым и холодным, то удалялось на недоступную взгляду высоту, то резко бросалось вниз, останавливаясь в нескольких сантиметрах от моего лица, и снова, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее поднималось вверх, словно игрушка йо-йо в чьей-то твёрдой руке.
Я открыл глаза. Изображение было мутным и довольно не скоро обрело чёткие очертания. Я обвёл взглядом комнату: на стене расплывчатым пятном маячил приглушённый свет ночника, плотно задёрнутые шторы не давали понять, день сейчас или ночь, из приоткрытой форточки тянуло приятной прохладой. Я попытался пошевелиться - тело ощущалось тяжёлым и неповоротливым, но одновременно настолько слабым, что мне с трудом удалось повернуться на бок и, спустив на пол ноги, сесть. Голова моментально закружилась, и комната перед глазами поплыла, заставляя зажмуриться, чтобы сдержать подступившую к горлу тошноту. Я снова лёг, пытаясь остановить выворачивающий внутренности вертолёт, прижал колени к животу и закрыл глаза, а когда открыл, в комнате было почти светло.
Я дотянулся до занавески и слегка отодвинул её: за окном плыл серый туманный рассвет. Я попытался нажать кнопку подсветки стоящего на столе будильника, но рука сорвалась, и он с грохотом упал на пол. Через несколько минут, видимо, услышав звук, в комнату вошёл отец.
-Проснулся? Зайдёшь ко мне, поговорим.
Он вышел, не дожидаясь моего ответа.

Я поднял с пола будильник, 7:25.

Ноги не слушались, но и медлить не было смысла. Я натянул треники и поплёлся к отцу. Перед закрытой дверью остановился и несколько секунд помедлил, прежде, чем постучать.
В комнате я сел на диван, прислонившись боком и положив голову на спинку, потому что сидеть прямо просто не было сил. Взгляд мой упал на лежащий здесь же поводок, когда-то принадлежащий бабушкиной болонке Жульке, а теперь служащий инструментом моего воспитания в исключительных случаях. Сегодняшний случай, конечно, исключительный. В общем, суть разговора ясна, но я всё-таки посмотрел на отца, ожидая, что он скажет. Он молчал, и я решился заговорить первым.

-Почему ты не дал мне умереть?
Отец снял очки, протер глаза, откинулся на спинку кожаного кресла и какое-то время смотрел на меня молча и пристально.
-А ты хотел умереть?
Я пытался отвечать с вызовом, но язык не слушался, и речь выходила тихой, вялой и невнятной.
-Хотел.
На его лице промелькнула досада. Он выдерживал длительные паузы, словно обдумывал ответы или подбирал слова, говорил медленно, как будто это был не разговор отца с сыном, а упражнение на оттачивание дикции.
-Нет, ты не хотел умирать. Ты хотел покривляться. Сыграть на публику. Ты ведь у нас только о себе думаешь.
-Хотел, - повторил я ещё тише, не глядя на него.
-Хотел? А сейчас? Тоже хочешь?
Я не понял, к чему он клонит, промолчал, бросив на него беглый взгляд. Тогда он поднялся из-за стола, подошёл к окну и распахнул его настежь. С улицы неприятно потянуло влажным холодом.
-Прыгай.
Обычно спокойный и то ли не испытывающий, то ли просто не позволяющий себе лишних эмоций отец и сейчас смотрел серьезно и уверенно, в отличие от меня, почувствовавшего растерянность и страх.
-Ну? Чего сидишь? Прыгай. Седьмой этаж, даже ойкнуть не успеешь.
Я не двигался, молчал, опустив глаза. Он всегда указывал на мою слабость, делал это часто и с удовольствием и, безусловно, был прав: мне не хватило бы смелости на прыжок, поэтому я и выбрал лёгкий способ - заснуть и больше не просыпаться.
В отце росло раздражение, я видел это по его глазам, по напряженным до остроты скулам. Собрав в кулак футболку, он стащил меня с дивана и швырнул в сторону окна, но не вперёд, а скорее вниз.
-Прыгай, я сказал!
Не устояв на ногах, я рухнул на пол и тут же получил ощутимый удар в живот.
-Тварь!
Ещё не до конца успокоившийся желудок моментально отреагировал спазмом, я подтянул выше колени, пытаясь заглушить неприятные ощущения, но отец пнул ещё раз, и, приготовившись к ударам, я инстинктивно сжался, прикрыв руками голову.

Жалобно скрипнул засов закрываемого окна, в комнате стало заметно теплее. Я поднялся с пола и снова сел на диван, разговор ведь явно ещё не закончен.
Отец присел на край стола, потянулся за поводком, пропускал его через кулак, обматывал вокруг ладони, поправлял выпадающие от времени металлические клёпки. Он снова выглядел спокойным, снова говорил очевидные вещи, которые почему-то никак не укладывались в моей голове, хотя произносил он их обрывисто и твёрдо, словно вколачивал гвозди в мой плохо соображающий мозг.
-Максим, не понимаешь? - под его пристальным взглядом всё внутри меня сжалось, я чувствовал себя червяком под раскалённой поверхностью нагретого солнцем стекла: сейчас я есть, но какие-то считаные минуты - и нет меня, только кучка пепла.
-А так понимаешь?! - руку обжог хлёсткий удар, оставив на коже узкую розоватую полосу. - Понимаешь?! - второй полоснул кисть, которой я по инерции прикрыл след.
-Только так и понимаешь! А что у матери из-за тебя неприятности на работе, не понимаешь? И что меня декан на ковёр вызывал и отчитывал, как малолетнюю шпану, тоже не понимаешь?
Я не знал, ждал ли он ответа или, по своему обыкновению, был уверен, что ему известен мотив каждого моего поступка, и хотел спросить: «А ты понимаешь? Папа, ты понимаешь, что я тоже человек? А ты со мной, как с вещью, как с ненужным тряпьём! Разве ты не понимаешь, что мне больно? Что мне пусто и холодно
среди её картин и книг, среди твоих статей и лекций, в музейной чистоте и библиотечной тишине нашей квартиры. Что я совсем один, и это одиночество убивает меня», но слова застряли где-то в горле, и только трусливые слёзы текли по щекам.

В отцовском взгляде читалось презрение.
-Раздевайся и ложись. Заслужил.
Я не шевелился, грудь разрывали судорожные всхлипы.
-Максим, раздевайся лучше сам. Иначе будет хуже, ты знаешь.
Я знал, что будет хуже, но сил раздеться и снова терпеть просто не было. Из глотки рвалось «Не надо, я больше не могу», но если б только я мог говорить… Обессиленный трехдневным похмельем, я словно смотрел на себя со стороны и думал, что он не дал мне умереть там, на чердаке, потому что хочет сам убивать меня, медленно и мучительно долго…